Грановский

Во-первых, методологическим выводом из органической теории было утверждение единства способов и целей исследования истории различных народов, т. е. принцип универсализма методов исторического анализа, основанный на единстве самого исторического процесса: раз исторический процесс в целом есть шествие абсолюта в форме истории человечества, — значит, моменты этого процесса единообразны у различных народов. Благодаря такой методологической установке история как наука получает единство, «выбор фактов также получает твердое основание; важно то, что характеризует дух в его разнообразных переходах и действует, определяя, на его развитие…» (4, 46).

Идея органической жизни преобразовала науку истории.

Во-вторых, методологическим выводом из органической теории было утверждение, что те законы, которые зафиксированы в качестве всеобщих законов абсолюта — противоречивость, борьба противоположных сил как движущая пружина развития, его поступательность и т. п., — являются законами и исторического развития, так что, изучая историю народа, исследователь постигает ее, опираясь на это понимание закономерностей исторического развития. Что это так, мы видели из рассуждений Грановского об этих закономерностях. Но он дает методологическую интерпретацию теории и в обобщенном виде: «Что идея организма приложима к целому человечеству, не подлежит сомнению: если части живут органически, то и целое. Человечество одушевлено одним духом, который обособляется в большие и меньшие круги, и идет правильным путем развития» (4, 47).

В-третьих (в русле основной органической теории и в известном противоречии с только что рассмотренными оговорками, критикой Гегеля), Грановский настаивал на единстве теории и ее приложения к истории: стадии исторического развития — это не более чем стадии развития духа. Для истории развития человечества важно было бы выявить, говорит он, «ступени, чрез которые шагал всеобщий дух» (4, 49). Последовательность, с какой народы входили в историю в качестве всемирно-исторических, определена провиденциальными целями, так что сама по себе история здесь объяснить все до конца не может. Единый «всеобщий дух шагает» так, что «один (народ. — З. К.) сменял другого, но не выходит из него и не наследует его духа; он самобытен и входит в историю как новое творение. Замечательно, что еще до появления такого нового народа, до возможности его влияния на других духовное его начало уже начинает показываться у его предшественника в последнем периоде бытия… Эта связь, независимая от внешней исторической, непонятная, свидетельствует, быть может, более, чем что другое, о непрерывном развитии» (4, 49).

Здесь формализм идеалиста-гегельянца берет верх над тем рациональным историзмом, который Грановский проявлял в самой теории органического развития, где связь народов определялась не тем, что все они — проявление «всеобщего духа», т. е. не с помощью мистики и не на основе методологической интерпретации гегелевского объективного идеализма, а на основе трезвого понимания связи жизни народов, зависимости их истории, преемственности их развития, бесконечности прогресса человечества.

Обратную этому идеалистическому формализму, этой идеалистической трактовке единства человеческого рода направленность имеет четвертая методологическая интерпретация, которую можно считать вполне чужеродной по отношению к третьей и о которой мы уже сказали: Грановский провозглашал необходимость достижения единства методов исторической и естественных наук, необходимость внедрения в историческую методологию опыта и основанного на нем размышления. Однако в первой половине 40-х годов мы не находим у Грановского достаточного развития этой методологической установки, да и сама она сформулирована так, что не согласуется с настойчиво повторяемой мыслью о независимости истории от внешней необходимости. Мы увидим, как радикально изменится взгляд Грановского именно по этому вопросу в последний период его жизни.

Наконец, в-пятых, можно отнести к методологической интерпретации органической теории различения всеобщей и всемирной истории. «Всемирная история имеет дело с событиями в их связи между собой» (4, 37). Она есть эмпирическая история. Всеобщая же «должна восходить от отдельных явлений к общему, к неизменному, к закону», «выводить закон из общего правила», она в отличие от всемирной, занимающейся всеми народами, населяющими землю, имеет в виду лишь народы, уже ставшие всемирно-историческими, связующими «между собой человечество, шествующее вперед в своем развитии» (16, л. 12 об.), «всеобщая история имеет по понятию своему предметом не весь род человеческий, а только общее, существенное в нем. Она есть история развития человечества» (4, 47). В более позднем курсе лекций (1848/49 учебный год) он добавит: «Всеобщая история должна проследить прогресс рода человеческого» (19, тетр. 2, л. 5 об.). Но до сих пор «Всемирная история оказывалась неспособной возвыситься до Всеобщей истории…» (4, 37). В будущем, однако, они, по мысли Грановского, сольются, ибо все народы станут активными участниками истории человечества и все смогут войти в историю всеобщую.

Позднее, в 50-х годах, он углубляет различение всеобщей и всемирной истории. Всемирная история эмпирична, включает в себя все народы и потому «гуманна», «давала равную цену истории монголов, кафров или других дикарей Африки и истории Римлян» (19, тетр. 1, л. 11 об.), но «забывает развитие рода человеческого, что должно составлять сущность истории». Всеобщая история — направление «более философское, хотя… оно было внушено философией материальной», Дж. Локком и Э. Б. Кондильяком. «Всеобщая история должна проследить прогресс рода человеческого, т. е., по объяснению Гердера, показать, как человек сам в себя углубляется» (19, тетр. 2, л. 2; 5–5 об.).

Отсюда следуют выводы о пользе истории: она доказывает, что человечество идет по пути прогресса, и потому воспитывает оптимизм, «она помогает угадывать под оболочкой современных событий аналогии с прошедшими и постигать смысл современных явлений; только через историю можем мы понять свое место в человечестве; она удерживает нас от отчаяния, показывая, что совершило человечество на земле, и позволяет оценить достоинство человека» (19, тетр. 2, л. 5 об. — 6).

Отметим здесь одну неясность. До сих пор мы видели, что функцию открытия и формулирования общих законов развития человечества, т. е. общих законов истории, Грановский возлагал на философию истории. Теперь же эта функция возлагается на всеобщую историю. Можно, конечно, истолковать эту неясность в том смысле, что философия истории разрабатывает проблему в общей, теоретической форме, а всеобщая история — на историческом материале, в форме фактического изложения. Вероятно, так это понимал и Грановский в начале своей деятельности. Но мы потому обращаем внимание на это противоречие, что в дальнейшем, В 50-Х годах, мы обнаруживаем у Грановского прямое утверждение о том, что философия истории не оправдала возложенных на нее надежд и истории придется самой заняться делом открытия общих законов.

Задаваясь вопросом о связи теоретических введений к курсам истории с самими этими курсами, методологическими установками и их реализацией, применением в материале, мы должны констатировать, что соотношение это не было однозначным для разных теоретических установок, разных методологических интерпретаций. Одни из них становились для Грановского реальной основой исторического исследования и изложения. И здесь даже можно выявить некоторую закономерность: чем более общими были эти теоретические положения, чем непосредственнее они заимствовались из шеллинго-гегелевского объективного идеализма, тем меньшее применение они находили, чем конкретнее они были, тем в большей степени служили практическим руководством. Абсолют, его движение и отчуждение в разные области — все это мало реализовывалось в материале, хотя и можно отчасти проследить такие связи, например то, что выделенные в теории объекты исследования — религия, учреждения, науки, искусства, идеи — становятся и действительными предметами изложения лектора, «деятельными силами истории», т. е. объектами исследования историка являются «дела народа, его судьбы, учреждения, религия, язык, искусство» (4, 43).