Грановский

Особо следует остановиться на отношении Грановского к славянофильству. Мы видели, что еще за границей, встретившись с чешскими славистами, Грановский высказал такие суждения об их идеях, которые исключали симпатии к русским славянофилам. И действительно, приехав в Москву, он становится их убежденным противником, критикует их идеи в университетских и публичных лекциях, письмах, статьях, беседах. Славянофилы в свою очередь тоже распознали в Грановском своего идейного противника, хотя с некоторыми из славянофилов, в особенности с И. В. Киреевским, у Грановского складываются личные дружественные отношения, которые он оберегал от излишней, по его мнению, непримиримости Бакунина. Грановский полагал, что идейные расхождения могут при известных условиях и не исключать личных симпатий и даже уважения. Бакунин же думал, что если «у людей другие мнения», то следует «расстаться с ними» (8, 381).

В письме к Н. В. Станкевичу Грановский излагал основные положения зарождающейся славянофильской школы: «Ты не можешь себе вообразить, какая у этих людей философия. Главные их положения: Запад сгнил и от него уже не может быть ничего; русская история испорчена Петром I, — мы оторваны насильственно от родного исторического основания и живем наудачу; единственная выгода нашей современной жизни состоит в возможности беспристрастно наблюдать чужую историю; это даже наше назначение в будущем; вся мудрость человеческая истощена в творении св. отцов греческой церкви, писавших после отделения от западной. Их нужно только изучать: дополнять нечего; все сказано. Гегеля упрекают в неуважении к фактам… Досадно то, что они портят студентов… Славянский патриотизм здесь теперь ужасно господствует: я с кафедры восстаю против него, разумеется не выходя из пределов моего предмета. За что меня упрекают в пристрастии к немцам. Дело идет не о немцах, а о Петре, которого здесь не понимают и не благодарны к нему» (8, 369–370). В этом же тоне он аттестует отдельных славянофилов и их идеи.

В дальнейшем критика славянофильства обострилась особенно в связи с публичным курсом Грановского 1843–1844 гг., который он использовал для скрытой полемики со славянофильскими воззрениями. Если, по словам Грановского, А. С. Хомяков собирался выступать даже против его университетских лекций, то можно себе представить, как реагировали его противники на публичный курс. Грановский, понимая, что «источник вражды — в противуположности мнений», собирался «полемизировать, ругаться и оскорблять» и даже постараться «оправдать и заслужить вражду моих врагов» (8, 459). Он видел непримиримость славянофилов. «Остервенение славян возрастает с каждым днем», — писал он Кетчеру 14 декабря 1843 г. (8, 462. Ср. 47, 2, 319–320).

Шевырев, сочувствующий славянофилам, критиковал публичные лекции Грановского за пристрастие к гегелевским идеям. В противовес лекциям Грановского он объявил свой курс истории русской литературы. Правда, на обеде в честь Грановского в связи с окончанием его публичного курса произошло временное примирение западников и славянофилов. Некоторые славянофилы положительно отозвались о курсе Грановского, а И. Киреевский просил его прислать студенческие записи публичного курса. Грановский даже собирался принять участие в «Москвитянине», хотя в вежливой форме отказался от того, чтобы его фамилия была объявлена в числе сотрудников журнала. Однако это примирение кончилось скандалом, злыми стихами Н. М. Языкова. Едва была предотвращена дуэль между Грановским и П.В. Киреевским, произошел окончательный разрыв со славянофилами.

В дальнейшем Грановский вел прямую и резкую полемику с Хомяковым (1847) и со славянофильским учением вообще. Он писал специальную работу, критикующую славянофильство (см. 35, 7), подверг критике один из устоев славянофильского учения — идею исключительности русской общины. В тоне положительного научного изложения почти без всякой полемики Грановский в статье «О родовом быте у германцев» (1855) показывал единообразие русской и германской общин, обещая доказать то же и относительно кельтской. В этом вопросе он стоял на уровне современной ему науки и уже знал ранние работы Г. Л. Маурера, на которые впоследствии ссылались и которые так высоко оценивали К. Маркс (см. 1, 32, 43) и Ф. Энгельс (см. 1, 21, 96–97).

Русская журналистика сразу же поняла анти-славянофильскую направленность статьи Грановского. «Отечественные записки» и «Библиотека для чтения» откликнулись похвальными отзывами (хотя с некоторыми критическими замечаниями), «Москвитянин» поместил полемическую статью за подписью «С». Высоко оценил статью Грановского Чернышевский, который подчеркнул в «Современнике» значение работы Грановского для опровержения важной ошибки, вовлекающей в различные заблуждения, будто родовой строй составляет «исключительную принадлежность славянской истории в противоположность германскому племени, чуждому, по их мнению, общинного начала…» (86, 2, 736). Он отметил, что если немцы исследовали вопрос о немецкой древности в духе «тевтомании», то исследования русской древности у нас послужили опорою совершенно другой мании. Осуждая всякие национальные пристрастия, в особенности славянские и немецкие, он указывал, что различие общинных форм у русских и немцев есть «разница… не в национальном характере, а только в эпохах исторического развития» (86, 2, 738). Положительно оценил Чернышевский эту статью и в рецензии на первое издание сочинений Грановского (см. 86, 3, 346–368).

Мы уже упоминали, что Грановский отводил большую роль Петру I в русской истории. Незадолго до смерти он с особенным восторгом говорил о нем Фролову (январь 1855 г.), рекомендовал К. Д. Кавелину (январь 1855 г.) заняться специально историей Петра, который «сто тридцать лет ждет… себе ценителя» (8, 453). Естественно, что симпатии к Петру сопровождались критикой славянофильской доктрины.

За два дня до смерти, 2 октября 1855 г., как бы подводя итог своему отношению к славянофильству, Грановский писал Кавелину: «Самарин, поступивший в ополчение, доказывает всю важность теперешних событий тем, что по окончании войны офицерам, служившим в ополчении, можно будет носить бороду, следовательно, кровь севастопольских защитников недаром пролилась и послужила к украшению лиц Аксаковых, Самариных и братии. Эти люди противны мне, как гробы. От них пахнет мертвечиною. Ни одной светлой мысли, ни одного благородного взгляда. Оппозиция их бесплодна, потому что основана на одном отрицании всего, что сделано у нас в полтора столетия новейшей истории. Я до смерти рад, что они затеяли журнал… Я рад потому, что этому воззрению надо высказаться до конца, выступить наружу во всей красоте своей. Придется поневоле снять с себя либеральные украшения, которыми морочили они детей, таких, как ты. Надобно будет сказать последнее слово системы, а это последнее слово — православная патриархальность, не совместная ни с каким движением вперед» (8, 456–457).

Как видим, Грановский был непримирим к славянофильству и в этом отношении был близок к другому русскому просветителю того же времени — Чаадаеву, а также и к Белинскому. Он не пошел на уступки и не впал в заблуждения, в которые впал Герцен еще в России и тогда, когда уже в эмиграции пришел к идее «русского социализма» и видел в славянофилах союзников.

Грановский заметил симпатии Герцена к славянофилам еще до их разрыва с западниками и, подобно Белинскому, скептически отнесся к иллюзиям Герцена относительно возможности прогрессивного развития мировоззрения славянофила Ю. Самарина. 15 ноября 1843 г. Грановский писал Н. X. Кетчеру: «Фильтирах… (прозвище Герцена. — З. К.) завел дружбу с Юрием Самариным. Я давно говорил наперекор тебе и Боткину, что Самарин очень умный и даровитый человек, оставляя в стороне его мнения. Фильтирах же пришел было в восторг от этих самых мнений» (8, 459). Но тогда эти иллюзии Герцена были неустойчивы и быстро рассеялись.

Иначе обстояло дело в 50-х годах, когда Герцен, проповедуя «русский социализм», не прочь был протянуть руку славянофилам на этом шатком мосту. Грановский, наоборот, в это время особенно резко отрицательно относился к славянофилам, и заигрывания Герцена, тем более бессмысленные, что к ним остались равнодушны сами славянофилы, лишь раздражали Грановского. В 1854 г. он писал Герцену из Москвы: «…глядя на пороки Запада, ты клонишься к славянам и готов им подать руку. Пожил бы ты здесь, и ты сказал бы другое» (8, 448). Еще более резко писал он Кавелину о тех же симпатиях Герцена в октябре 1855 г., т. е. совсем незадолго до смерти: «И что за охота пришла человеку разыгрывать перед Европою роль московского славянофила, клеветать на Петра Великого и уверять французских refugies в существовании сильной либеральной партии в России. У меня чешутся руки отвечать ему печатно в его же издании (которое называется Полярной звездою)» (8, 456).