Страница 118 из 122
Здесь воинский символизм призван призвать иудеев к покаянию. Но уже в этих строках для христиан заключается оправдание подвига ратоборства во имя святынь веры. Пророк не осуждает скифов. Они лишь воплощенный гнев Господень и исполнители заслуженной кары. Но пророк, призывая соотечественников к покаянию, вовсе не отрицает за ними права сразиться с иноплеменниками и постоять за свой святой град, хотя враги и пришли во исполнение наказания, предопределенного Волей Всевышнего.
Именно Библия дает нам оправдание ратоборства. Брань плотская и брань духовная — святая обязанность христианина. После возвращения из Вавилонского пленения евреи приступили к восстановлению стен Иерусалима, тогда, по слову Писания: «Строившие стену... одною рукою производили работу, а другою держали копье.
Каждый из строивших препоясан был мечем по чреслам своим, и так они строили» (Неем. 4, 17—18). Современный православный мыслитель Р. Бычков считает, что здесь под «работой» мы вправе, в частности, разуметь внутреннее делание воина-христианина, а под копьем в руке и мече на чреслах — «внешнее» воинствование, ибо «работа велика и обширна» (Неем. 4,19), но победить могут лишь рыцари веры, ведь только о них сказано: «Бог наш будет сражаться за нас» (Неем. 4, 20) и «ничего не будет невозможного для вас» (Мф. 17, 20).
Наша вера — наше священное оправдание воинского подвига за веру, подвига богатырства за идеалы Святой Руси, витязьского служения Отечеству и Церкви. Святой апостол Павел указывал христианам священную аналогию: «меч — это слово Божие, шлем — надежда...» Призыв апостола, обращенный к Тимофею, вести себя так, как подобает доброму воину, продолжается следующими словами: «Никакой воин не связывает себя делами житейскими, чтоб угодить военачальнику» (Тим. II, 2, 4). Здесь апостолом предуказан особый аскетический идеал нового типа воина, воина-христианина. Однако святой Павел подчеркивает иерархическую подчиненность ратоборствования главной битве, которую обязан вести христианин: «Ибо мы, ходя во плоти, не по плоти воинствуем; оружия воинствования нашего не плотские» (Кор. II, 10, 3—4).
Итак, для христианина «воинствовать», жить по-христиански, чувствовать и ощущать себя христианином — значит вести постоянную брань, священную войну. И не случайно при отсутствии у апостола Павла прямых позитивных суждений насчет службы христиан в армии языческих цезарей нет также и осуждения всего этого. После того как римские государи стали христианами, защита своего Отечества от языческих орд стало восприниматься уже как прямой религиозный долг самопожертвования за братию свою во Христе.
Символика, используемая святым Павлом, подвела нас к порогу решающей проблемы христианского спиритуализма — вопросу о «воинстве Христовом», который встанет перед христианским миром еще на рубеже I—II веков, в период блистательных побед императора Траяна. В центре внимания христианских мыслителей окажется определенное духовное борение, претворение в жизнь христианских добродетелей в условиях социальной жизни в языческой империи. Само слово virtus (добродетель) в латинском языке имеет тот же корень, что и vir — «муж сильный и доблестный». Даже в этой не случайной семантике христианство определяет долг христианина как воина мужественной духовной брани, переходящей зачастую и на сугубо материальный, физический уровень противостояния злу.
Павел, по сути, всегда подчеркивал, что сущность христианства в том, что это религия для людей мужественных, упорных и твердых. Идея о «священном воинствовании» как жизненной позиции верующего, иными словами, о «священной войне», ведомой на разных уровнях — духовно-космическом, психологическом, физическом, во вселенском масштабе и в сердце каждого человека, пустила глубокие корни в митраизме римской эпохи, но и была особенно близка христианам. Митраизм получал поддержку римской императорской власти и стал в итоге религиозным полюсом, противостоящим христианству. Но священная мощь образа Христа-Пантократора, непобедимость Христа, Христа-воина, каким показывает его «Педагог» Климента Александрийского и Апокалипсис Иоанна Богослова, склонили массы римских солдат к новой религии триумфа и победы. Митраизм проиграл.
Христианин всегда понимался как «воин Христов». Правда, термин этот не имел того специального значения, которым он обладал в митраизме, где звание «воин» приобреталось посредством особых церемоний и свидетельствовало об особой инициатической посвятительной ступени адепта. Будучи воином от купели крещения, христианин сразу же оказывался вовлечен в битву, ведущуюся на двух уровнях: в мире — как участник противостояния Церкви Христовой дьявольским силам хаоса, и внутри себя, в качестве протагониста той схватки, которая ведется за его Богом дарованную бессмертную душу.
В середине IV века святой Иоанн Златоуст пишет текст православной Литургии, где впервые употребляет молитву о Христолюбивом воинстве, вводя, по сути, воинское служение в круг наиболее священных понятий и обязанностей для христианина. В нравственной теологии святого Киприана тема служения Христу изложена, по существу, словами боевого приказа. Настоящего христианина святой Киприан именует «верным присяге» и противопоставляет ему «предателя», не выполнившего боевого задания из-за трусости. Показательно интенсивное использование военного языка и военной символики именно в тот момент, когда христианство старалось отгородиться от того мира, главным содержанием жизни верхних слоев которого была война.
Наверное, далеко не случайно, что как раз святому Киприану, ученому-великомученику, было суждено заложить основы особого образа христианского воина и христианского героя-мученика. «Церковь мучеников» становилась ратью смелых духом, достойной имени воинства Христова. Первые христиане и судили о себе по военным меркам. Военной терминологией определялась степень верности Христу. Духовные и интеллектуальные критерии приверженности евангельскому учению оставались где-то на втором плане. Ощущение передовой линии фронта диктовало христианам иные психологические установки, чем в более поздние времена.
«Воинство Христово» противопоставлено было тогда «воинству земному», но в то же самое время и было соотнесено с ним по следующим параметрам: бесстрашие, упорство и постоянство в борьбе до победы или славной смерти. Христианство изначально было верой, за которую жизнь отдавали стоя, а не на коленях. Недаром среди первых христиан всегда так много воинов, восхищавшихся невиданным мужеством первых подвижников. Выбор римских солдат в пользу Христа был предопределен доблестью первых мучеников, чьи подвиги делали смешными культы ветхих богов, чей напыщенный воинский антураж скорее скрывал бессилие и трусливое малодушие их адептов, чем возбуждал ревнование к подвигу во имя веры. И далеко не случайно, что в Северной Европе первыми христианами становились дружинники князей, рексов и конунгов.
Так было на Руси, в Скандинавии, в Англии, Франции и Германии. Христианин шел по жизни с высоко поднятым челом, как солдат-победитель, а не как раб с низко опущенной головой. Воинство Христово, имевшее на заре своей истории на вооружении одно духовное оружие, было тем не менее истинным воинством. Это была самая настоящая армия, со своей дисциплиной, уставом, чувством жертвенности. И пусть типология и культ мучеников создавались на основе типологии культа древних героев, то, что святой Августин передавал при помощи термина «герой» понятие мученичества, не следует сводить к вопросу о стилистических приемах. Вне всякого сомнения, между языческим культом героев и христианским культом мучеников немало точек соприкосновения. И тот и другой культ имели центром определенное место — могилу героя, алтарь, памятник, и время поклонения — особые дни, посвященные их памяти. Языческому обычаю справлять тризну на могиле усопшего был противопоставлен христианский обряд евхаристического поминовения. Но не следует упускать из внимания, что подобный мартирологический опыт находит себе оправдание и образец для подражания прежде всего во Христе. Речь шла о посильном повторении жизненного пути Спасителя. Мерилом земного бытия христианина был сам Христос, указавший путь: «Приходи, последуй за Мною» (Марк, 10, 21).