Наедине с собой

Если мы постараемся определить все, что не есть любовь, останется любовь.

В одной фантастической современной новелле автор рассказывает: изобретено средство, с помощью которого люди могут пережить во сне то, что не происходит с ними наяву. И вот проводится социологический опрос и выясняется: все хотят увидеть во сне только одно – подлинную любовь. Не к знаменитой киноактрисе, не к красотке с потрясающей фигурой. Все хотят пережить то, что так легко проворонить в век торопливой деловитости. Все хотят увидеть сны о началах начал. Их героиня – девочка. Девочка не по возрасту, по внутреннему мироощущению: по бесстрашию, по готовности к чуду, по нерастраченной вере в счастье. Снятся знакомства, первые встречи, радость узнавания чужой души. Любовь превращена в сон, полностью отделена от реальности.

Писатель строит повествование с точным знанием психологии современного человека, тоскующего о чуде подлинной любви и жалеющего на это чудо времени и душевных сил.

«Все что-то делают…

А разве это не дело – складывать две жизни в одну?»

Это Михаил Пришвин. Это из его записных книжек.

О выходе, о таком, о котором пишет Пришвин (а у него этот выход был; в тех же записных книжках он записал: «В моем доме нет гвоздя, которого бы не коснулась рука любимой женщины»), в юности мечтают все. Сначала мечтают, потом, с годами, начинают о нем тосковать.

Почему же так редко это удается? Может быть, потому, что уж слишком сложный вид творчества, слишком много самопожертвования требует он? «Любовь – это все дары в костер и всегда задаром», – горько обронила Марина Цветаева.

Боязно вкладывать себя в другого задаром, без гарантии. Но это мастерские по ремонту стиральных машин дают гарантии. Жизнь их не выдает. И потому так боятся люди подлинной любви. Ведь она, ничего не гарантируя, страшно ко многому обязывает! И потому так часто разбивается она о трусость. И потому часто легче придумать возвышенные мотивы и сбежать, чем взяться нести ее бремя.

А потом впереди опустошенность, обида, что жизнь обошла в чем-то главном. А потом тоска. А потом, как выражались в далеком XVIII веке, «сонные мечтания», реализованные мечтой фантаста XX века в псевдореальность истинного переживания.

Человек, обделенный любовью, жаждет пережить ее хотя бы во сне. Человек любящий больше всего боится ее утраты. Вспомним еще раз Пришвина: «И вот ночью представилось мне, что очарование мое кончилось, я больше не люблю. Тогда я увидел, что во мне больше ничего нет, и вся душа моя, как глубокой осенью разорванная земля: скот угнали, поля пустые, где черно, где снежок, а по снежку – следы кошек».

Один из самых сильных выходов – искусство. Потому что восприятие искусства – это тоже творчество, сотворчество. «Над вымыслом слезами обольюсь», – сказал Пушкин. Каждый из нас испытал хоть раз справедливость хрестоматийной пушкинской строки.

…Мы сидим в зале театра, кино, мы в особой ситуации, мы выключены из реальности. Мы не должны сами действовать, мы должны только слушать, смотреть, «переживать». Работают только наше воображение, наши психологические установки, наши проекции. Как в проективных тестгх, мы невольно примеряем, прикидываем происходящее на сцене, на экране, в книге на себя, на обстоятельства собственной жизни. «Когда зритель верит в то, что происходит, он чувствует в искусстве действительность, жизнь, что-то знакомое, им самим пережитое и испытанное. Это просто, думает он. Это жизнь. И ему приятно: он оказывается тоже художником, так как понимает и переживает искусство». Это размышления Генриха Нейгауза в книге «Об искусстве фортепьянной игры».

Но мы не только «переживаем». Мы испытываем еще одно чувство. С помощью искусства мы реализуем то, что нам не дано реализовать в жизни.

Одним словом, мы на время «переселяемся» в других людей и становимся другими. И искусство, подлинное, высокое искусство, судит не только героя и его жизнь. Оно судит, оправдывает и нас тоже, оно приобщает нас к бедам и горестям всего человечества.

В шестнадцать лет мы мечемся в поисках неслыханного, небывалого, того, что когда-то ведь было – было, но ушло. Или еще только будет. А тут нам показывают жизнь – значит, нас самих, поскольку мы тоже люди. И жизнь эта наполнена высоким смыслом, и она была, и она продолжается, и она будет.

Со времен древних, со времен Аристотеля момент наивысшего эстетического переживания называют катарсисом. Это момент взлета, очищения души.

Настоящее искусство требует от человека многого. Оно переворачивает душу. Но зато в нем есть величайшее благо: часто оно подсказывает реальный выход. Не выход – уход, а выход как принятие решений о своей собственной жизни.

…Конечно же, бывают выходы-уходы и проще и легче. Начинаются они обычно так. Получил двойку, кинул дневник в портфель, бросил портфель в угол, пошел играть в футбол. Или просто гулять на улицу. Или зашел к ребятам, завели магнитофон. Или взяли гитару, сели во дворе на лавочку, запели. И поют каждый вечер.

В чем психологически выражается этот выход? Может быть, в поиске дистанции? Только дистанции на короткое расстояние. Историческая психология на каждый день. Но прежде всего тут отождествление себя с каким-то человеком, проигрыш какой-то ситуации, которой еще не было, но хорошо бы, чтобы случилась.

Сидение на лавочке с гитарой – несколько утрированная форма поисков самого себя, своего места в жизни. Не стоит относиться к этому ритуалу со снисходительным пренебрежением. Это не только дань возрасту и моде, но и тому отношению к мелодии и песне, которое нашло широкое распространение в XX веке.

Песня – тоже один из вариантов выхода. Хорошая песня тоже момент взлета, очищения души. Для объяснения нашего всеобщего песенного увлечения пригодится, как ни странно, историческая психология.

Первой ощутила мощь песни Великая французская революция. «Марсельеза» победно маршировала по дорогам Европы. Революция опиралась на мелодию и слово. Легкий отзвук XVIII столетия возродился в век XX. Произошел как бы перескок через рациональный XIX век, охваченный, по выражению Маркса, «ледяной волной эгоистического расчета». «Ледяная волна» поглотила песню во имя трезвости. XX век возродил песшо во имя высоких идеалов. По кусочкам вкладывали себя в это новое возрождение безымянные поэты времен гражданской войны. Незабываемые песни принесла Великая Отечественная война.

Песен сейчас, в том числе и так называемых самодеятельных, великое множество. Сотни, тысячи. Свои песни у каждого института, каждый уважающий себя факультет норовит вырастить собственного барда. Песни эти быстро и легко умирают. Рождаются новые однодневки. Однодневки поют ребята, сидя на лавочках. Но не только однодневки. Остается постоянный фонд.

И снова придется звать на помощь историческую психологию. Есть две точки зрения на историческую психологию. Точка зрения первая: такой науки нет и не может быть, потому что нет и не может быть у нее прямых предметов наблюдения и исследования. Вторая точка зрения: реконструкция возможна.

Каково же прикладное значение исторической психологии с этих двух точек зрения?

Первая точка зрения: «Чем больше это меняется, тем больше остается тем же самым», – говорят французы. «Наша неизменность» – удобный способ оправдать или осудить современного человека. Вторая точка зрения утешительна: человек меняется, и меняется к лучшему.

В прошлом мы выбираем себе модели, которые влияют и на наш образ мыслей, и на наши поступки.

И вот мы слушаем – в которой раз!

О чем поется в этой песне? О том времени, о котором грезят в шестнадцать лет, об идее справедливости, ради которой лилось в те годы столько крови. И до чего поразительно совпадают интонации писем социолога, с интонацией этой песни: жажда возвышенного, поиск в прошлом, тоска, что прошлое прошло без нас. Сам того не подозревая, Светлов – сторонник второй точки зрення. Он искал в прошлом (для него очень недавнем) идеальные корни хорошего, которые прочно проросли в нашей душе. И мы, как завещание, ощущаем добрую веру поэта: «люди меняются, и меняются к лучшему».