Страница 64 из 87
— На роте генерал не положен. А вот начальник политотдела корпуса требуется.
Когда я назвал фамилию Орлова, работник управления кадров недоуменно и соболезнующе посмотрел на меня. Но не возразил.
— Что ж, дело хозяйское. Прохождение службы у него приличное, взысканий не имеет.
Я пропустил тогда мимо ушей эти слова. Более или менее знакомый человек, а то еще бог знает кого просватают…
Мы с Гетманом разделались со своими котелками. Орлов продолжал невозмутимо есть.
Лицо у Орлова чистое, белое, без морщин. Лицо, на котором ни солнце ни ветер не оставляют следов.
Я сразу разгадал наивную хитрость Гетмана, вдруг «забывшего» фамилию нового начальника политотдела бригады и обратившегося за помощью к Орлову. Гетман не станет прямо жаловаться на своего заместителя по политической части, но даст понять: вот полюбуйся, кого мне прислали.
— Неужто вы не были у Потоцкого? — спросил я, когда мы с Орловым направлялись к «хорьку», чтобы ехать в бригаду.
Прибыв на фронт, Степан Митрофанович предложил перейти на «вы». Я вначале не согласился. Но как-то само собой получилось, что мы все же стали говорить друг другу «вы».
— Не был, — невозмутимо ответил Орлов. — Он лишь две недели в корпусе. Акт о приеме должности прислал. С просьбами не обращался. А в таком деле, как изучение кадров, поспешность ни к чему.
Я не стал возражать.
Потоцкого на командном пункте бригады мы не застали. Из политотдельцев здесь сидел лишь инструктор по информации, пожилой, сгорбленный капитан с черным напальчником на руке.
— У нас теперь новый начальник и новый порядок — все в частях, — сообщил капитан, и нельзя было понять, по душе ему этот «новый порядок» или нет.
— Лучше, когда в частях? — поинтересовался я.
— Пожалуй, лучше. Теперь в донесениях материал посвежее, факты сами проверяем. Однако непривычно как-то, неспокойно.
Прежде чем в одном из батальонов мы встретили Потоцкого, у меня уже складывалось о нем впечатление как о человеке деятельном, въедливом. Не всем это нравилось. Заместитель командира бригады по тылу обиженно спрашивал, нельзя ли его избавить от постоянных придирок нового начальника политотдела.
— Нельзя, — резко сказал я. — Нельзя потому, что ваши кладовщики пьянствуют, а люди в окопах, кроме пшена, ничего не видят, неделями не могут дождаться бани. Нельзя потому, что вы сами раньше жили с машинисткой, а теперь ездите в госпиталь к медсестре…
Подполковник интендантской службы, не ожидавший, что дело примет такой оборот, пробормотал:
— Потоцкий успел накляузничать.
— Я, к сожалению, еще не видел Потоцкого… Ко всем этим жалобам и разговорам Орлов проявлял каменное безразличие. Не выдержав, я спросил:
— Почему молчите?
— В присутствии старшего начальника мне нет необходимости высказывать свое мнение.
— А иметь его есть необходимость?
— Я его имею, товарищ член Военного совета, — с достоинством произнес Орлов, так ничего и не сказав по существу.
Мы шли по полю. Сегодня мотострелковая бригада не имела непосредственного соприкосновения с противником. Где-то левее не смолкая заливались пулеметы, а сюда лишь изредка залетали снаряды, рвавшиеся среди бесформенных окопов. Случалось, снаряды падали неподалеку. Лицо Орлова оставалось бесстрастным. На землю он плюхался лишь тогда, когда плюхался я. А встав, прежде всего приводил в порядок свой кожаный реглан.
Нет человека, который не реагировал бы на разрыв мины или снаряда, на свист пули или осколка. Но один умеет подчинить реакцию своей воле, другому это удается. Орлов держался в высшей мере хладнокровно. Но даже хладнокровие, которое так нравилось мне в других было чем-то неприятно в Орлове… Из-за кустов доносился незнакомый голос:
— Без бруствера окопу грош цена. Создается впечатление, будто вы просто отвыкли от обороны, зазнались. малость. А на войне за зазнайство кровью расплачиваются!
Говоривший и оказался Потоцким. На нем была роткая перемазанная шинель и кирзовые сапоги с широкими, облепленными грязью голенищами. Через плечо на парусиновом ремешке болталась туго набитая полевая сумка из немудрящего кожзаменителя. Потоцкого, как и Ружина, на первый взгляд можно было принять за политработника, недавно призванного из запаса. Между тем Федор Евтихеевич служил в армии с тридцать девятого года, был корреспондентом «Красной звезды», редактировал дивизионную газету в Самборе и нюхал порох с первого дня, вернее, первой ночи войны. Ему было просто не до тех мелочей в одежде, которые иногда отличают кадрового командира от «приписника». Все это я узнал и понял за те полтора часа, что мы с Потоцким и Орловым обходили батальон и рассказывали солдатам об окруженной группировке, об обращении нашего командования.
— А если передать немцам обращение через МГУ? — задал мне вопрос Потоцкий. — Чтобы все немецкие солдаты знали, а не только командование.
— Оно бы не худо, да нет перевода.
— Не боги горшки обжигают. Готовился к войне — долбил немецкий. После Испании дал себе зарок. Считала война с Гитлером неизбежна, в войне неизбежна наша победа, а коль так, в Германии неизбежна пролетарская революция. Надо будет помогать немцам. Немножко схематично. Но в принципе и сейчас считаю, схема верна… А вот наш инструктор по работе среди войск противника немецкий язык не очень-то жалует. Но грамматикой вла- деет сносно. Мы с ним переведем, я ночью прочитаю через установку. Как вы на это дело смотрите?
Потоцкий говорил живо, свободно, с располагавшей к нему откровенностью. Мне он понравился с первого раза. Я был уверен: в армии появился еще один дельный, думающий политработник. Может быть, не всегда умелый организатор, порой стремящийся одновременно находиться минимум в трех местах. Но насколько эта горячность, непосредственность и прямота дороже величественной неподвижности Орлова. Я невольно сравнивал их — скрипевшего новеньким регланом хмурого Орлова и широко шагавшего Потоцкого, решительным жестом отбрасывающего за спину толстую полевую сумку.
Вечером, прощаясь с Потоцким, я спросил у Орлова:
— Имеете что-нибудь сказать подполковнику?
— Мог бы… Вот вам, товарищ Потоцкий, совет: не распыляйтесь, находите главное звено, неустанно повышайте идейный уровень партполитработы…
Что ж, все было правильно…
Каждый из нас отправлялся по своим делам: Орлов — в политотдел корпуса, Потоцкий — переводить на немецкий язык обращение, а я — в бригаду Бурды.
Мне еще не раз доводилось встречаться с Потоцким. О многом мы успели переговорить с ним до того злого часа, когда на улице Берлина немецкая пуля, скользнув по эмали ордена, вошла в его сердце.
Танки и колесные машины нашей армии имели на бортах условный знак: ромб, рассеченный посредине, над линейкой — номер бригады, под линейкой — номер батальона.
Едешь куда тебе надо и сверяешься по этим привычным белым знакам на грузовиках и танках, которые отстали в пути, застряли на дорогах.
В бригаду Бурды добираться труднее: редко когда встретишь такие ориентиры. Полагайся на карту, узнавай у встречных. Михаил Михайлович Балыков в таких случаях припоминает один и тот же фронтовой анекдот. Крестьянский мальчуган кричит матери: «Мамка, командир карту вытаскивает, сейчас дорогу спрашивать будет».
У Бурды техника не отстает. У него не оставят на полпути танк с забарахлившим мотором, севшую на дифер полуторку, на марше колонна не растянется более чем предусмотрено наставлением.
Зато место стоянки бригады определишь без ошибки: танки поставлены так, что в любую минуту готовы открыть огонь и начать маневр. Один не помешает другому. Как бы ни устали люди, они не забудут об охранении.
Однажды командиры с завистливым пристрастием допрашивали Бурду.
— Везучий ты.
— Везение ни при чем. Надо умело отбирать людей.
— Поучи.
— Могу по секрету. Когда приходит пополнение, я беру первых попавшихся.
— ???
— Уж коль они чувствуют себя «отобранными», не подкачают…