Страница 52 из 87
— Пускай их стоят.
В просторной горнице дым коромыслом. Кудрявый капитан в гимнастерке без ремня лихо отплясывает на затоптанном полу. За столом старший лейтенант с напряженным красным лицом выводит нетвердым голосом — «Разпрягайте, хлопцы, конив…»
Две сверх меры веселые молодки суетятся у стола, на котором банки со свиной тушенкой, американской колба- сой которую бойцы называли «вторым фронтом», тонкими ломтиками английского бекона и крестьянскими кринками (отнюдь не с молоком).
— Кто там еще приперся? — недовольно уставился на открытую дверь старший лейтенант.
Плясун остановился, посмотрел на меня, медленно опустил руки, нерешительно вытянулся.
— Т т-товарищ генерал… Капитан Анисимов… И в замешательстве умолк.
Я видел где-то это толстогубое лицо с кудрями, падавшими на гладкий молодой лоб.
— Какой части?
— Зам по тылу командира…
Минувшей ночью я был в этом полку, занимавшем оборону километрах в восьми к западу от Казатина. Люди два дня не видели горячей пищи, ходили в мокрых валенках — сапоги в тылах, а тылы отстали.
— Собирайтесь, — приказал я капитану. Умолкнувший певец ошалело смотрит на меня, хватает с подоконника шапку, срывает с гвоздя шинель и, пошатываясь, направляется к выходу.
— Разрешите пройти, товарищ генерал.
— Кто вы такой? Удостоверение личности.
Это был начальник полевой почты одной из стрелковых дивизий, действовавших с нами. Я велел Балыкову записать фамилию загулявшего почтовика.
Капитан Анисимов решением Военного совета был разжалован в рядовые и направлен в штрафной батальон.
Но, конечно, дело не решалось наказанием того или иного лоботряса или пенкоснимателя. (Это о них солдаты говорили: «Кому — война, а кому — мать родна».) Слаженность всего механизма наступления зависела от честности и самоотвержения тысяч людей, от множества обстоятельств. Горячая, сытная пища и доставка газет, боеприпасы и обувь, бинты и консервированная кровь, бумага для писем и запчасти для танков — все по-своему важно. Но чем дальше продвигались передовые части, чем больше растягивались коммуникации армии и шире становился ее фронт, тем сложнее было Военному совету решать эти вопросы.
В Попельне, в школьном зале с еще сохранившейся на стене надписью «Gott mit uns», мы с Катуковым собрали начальников политорганов соединений. Каждого из них Катуков поднимал одним и тем же вопросом: «Как кормите бойцов?» Инструкторы поарма дополняли доклады.
Едва я успел выступить, как меня вызвали к ВЧ. Член Военного совета фронта Кальченко спрашивал о Казатине — расчищены ли улицы, помогаем ли местным властям, проводим ли митинги, подбрасываем ли продукты.
— Крепко держите город? — спросил Никифор Тимофеевич.
— Немцам не отдадим.
— А как с Бердичевом? Доложите обстановку. Я признался, что положение на правом фланге не совсем ясно, собираюсь туда ехать.
— Ближайшие пятнадцать минут не выезжайте, — предупредил Кальченко. — С товарищем Катуковым и с вами будет говорить командующий.
Ватутина тоже интересовал Бердичев.
— Поймите, это — ключ к Шепетовке, ко Львову. Возьмете Бердичев, легче дышать будет Киев, у фронта новые возможности появятся. Вечером обязательно доложите обстановку у Бердичева, — закончил Ватутин.
Было решено, что Катуков останется в штабе руководить наступлением, а я немедленно, не дожидаясь конца совещания, выеду к Гетману, корпус которого дрался на правом фланге.
Грузный Гетман в расстегнутой пышной дохе (подарок монгольской делегации, с которым генерал не расставался всю зиму), возвышаясь на маленьком табурете, объяснял мне обстановку у Бердичева. Город сильно укреплен — минные поля, артиллерия, врытые танки. Бригада Гусаковского пыталась взять с ходу. Но обожглась. Понеся потери, откатилась километров на шесть — восемь к востоку.
— Силенок у Гусака маловато, — цедил Гетман. — Стрелковый полк с ним действует — три с половиной солдата. Ночью снова наступали. С севера батальоны Орехова и Карабанова, с юга батальон Боридько. Орехов и Карабанов ворвались в город. А пехота отстала. Немцы за танками дверь захлопнули. Те в окружении теперь кукуют. Думать тошно… Танков двадцать, человек полтораста вместе с автоматчиками… Боридько продвинулся на ноль целых ноль десятых… Гусак горючего просит, боеприпасов, людей…
Гетман сопел, уставившись на карту.
— Понятное дело — немцам Бердичев вот так нужен, — комкор провел ладонью по горлу. — Железные дороги, шоссейные… Надо к Гусаковскому ехать, на месте решать.
Больше от Андрея Лаврентьевича ничего не добьешься. То, что ему известно не доподлинно, с чьих-то сомнительных слов, так при нем и останется. Гетман считает: лучше отмолчаться, уклониться от ответа, чем доложить недостоверное…
— Если не возражаете, сперва подзаправимся. Ординарец внес два сверкающих алюминиевых котелка с неизменным гороховым супом. Положил на стол пайки ржаного хлеба. Адъютант достал из полевой сумки ложки нержавеющей стали и старательно протер их чистой тряпочкой. Гетман не признавал «генеральской» столовой, личных поваров. Приезжая в части, обедал на батальонной кухне. Единственная роскошь, которую позволял себе командир корпуса, — ложки из нержавеющей стали («Больно уж легки алюминиевые, в руке не чувствуешь»).
— У Гусаковского в бригаде сейчас генерал Ломчетов — представитель штаба фронта. Знаете? — спросил Гетман, обжигаясь супом.
Я кивнул головой.
Гетман сел в сразу накренившийся «виллис». Я забрался в свой транспортер.
Темнело, когда в зарослях кустарника к юго-востоку от Бердичева мы нашли командный пункт Боридько. Беспроволочный солдатский телеграф, как обычно, предупредил комбата о приезде начальства.
Боридько без шинели выскочил из землянки. Замер около «виллиса». Гетман не спеша сошел с машины. Махнул рукой:
— Ладно, там доложишь.
Спустились в добротный блиндаж, отрытый еще немцами. Дверь из толстых досок с железными скобами, стены выложены березовыми кругляшами. Откуда-то украденный раздвижной стол со следами полировки. Немцы всегда обосновывались прочно, землянки оборудовали так, словно будут жить годами. Махорка еще не перебила чужой запах, смешанный с сыростью.
Не раздеваясь, усаживаемся за стол. Боридько докладывает о неудачной ночной атаке. Гетман слушает не перебивая, качает головой в такт словам комбата.
Боридько поглядывает на командира корпуса, на меня. Его возбужденное лицо со светлыми глазами отражает горечь, надежду, предчувствие неприятностей.
— Что, майор, ждешь, когда начальство долбить будет? — поднимает Гетман голову.
Боридько обреченно улыбается, разводит руками — ваша, дескать, воля.
— Не стану клевать, Федор Петрович. Сделал, что мог. Давай думать, как дальше воевать.
Неожиданно Гетман перебивает себя:
— Генерал Ломчетов был?
— Ночью с нами ходил, боевой генерал…
— Говорил что-нибудь?
— Нет, все молчит, трубку сосет. С утра к подполковнику Гусаковскому поехал.
— Поехал так поехал… Зови командиров рот. Я иду к танкистам. Люди возятся у машин… Не слышно обычных шуток, подначек. Неудача горькими складками легла на хмурые лица. Там, в темнеющем впереди Бердичеве, дерутся стиснутые со всех сторон товарищи. Слабым эхом доносятся выстрелы.
Меня спрашивают об окруженных: будем вызволять?
— Будем, обязательно будем, — заверяю я. — Только нелегко это.
Бойцы должны знать о прочной обороне немцев, о приказах гитлеровского командования, запрещающих сдачу Бердичева. Рассказываю все, что мне известно о противнике, его приготовлениях, о настроениях немцев, об их планах вернуть Киев.
— Ну это уж черта с два, — вставляет кто-то. И снова:
— А хлопцы наши как там в городе?
— Рад бы сообщить. Да знаю столько же, сколько вы.
Молчание. Тяжелое молчание.
Мне дорога эта тревога за товарищей. Если судьба попавших в беду людей сжимает твое сердце, лишает тебя покоя, значит, ты впрямь проникся чувством фронтового братства.