Страница 24 из 87
Из орешника несутся взрывы раскатистого хохота. И когда все уже кончили, один продолжает, видно, не в силах унять смех.
— Молодежь, офицеры резвятся, — добродушно улыбается Гетман. Но вдруг настораживается.
— …В Туле девки сами вешаются… А у меня хозяйка хоть куда да дочке восемнадцать лет, — слышится из кустов захлебывающийся голос.
— Пойдем, — манит Гетман.
— Ну так как же, лейтенант, тебя в Туле девки осаждали? — спокойно спрашивает он, движением руки сажая всех на землю, и сам садится рядом.
Рассказчик слегка смущен. Но генерал вроде бы простой мужик, может, тоже любит про такое послушать?
И снова с подробностями, поглядывая то на Гетмана, то на меня, он размазывает сальную историю.
— Ну хватит, — решительно обрывает Гетман, — не офицер ты, кобель грязный… Я в сорок первом под Тулой дрался. Нам женщины снаряды к танкам носили, раненых из «тридцатьчетверок» вытаскивали и на себе в город волочили. А ты… Спутался с какой-нибудь потаскушкой и всех женщин позоришь.
Андрей Лаврентьевич презрительно посмотрел в глаза растерявшемуся лейтенанту.
— И врешь ты, все начисто врешь. Такого… ни одна к себе не подпустит. Разве что самая непотребная.
Потом, уже поднявшись, сверху окинул взглядом притихшую компанию:
— Он, пачкун, ваших жен и невест поносит, а вы уши развесили, слюни распустили.
Решительно повернулся и пошел не оглядываясь. Долго еще Гетман был мрачен, раздраженно оттягивал пальцем тугой воротник кителя. И когда я садился в машину, сказал:
— Об этом тоже надо думать. В газете написали бы…
Вскоре армейская многотиражка поместила большую статью «Разговор начистоту»: о наших женщинах, об офицерской этике, о взаимоотношениях с девушками на фронте.
Я взял несколько номеров газеты к поехал к Гетману, чтобы побеседовать с офицерами, слушавшими рассказ тульского донжуана.
А вечером Андрей Лаврентьевич показал мне листок бумаги. Это было небольшое письмо товарищу Сталину. Речь в нем шла о том, что за два года войны солдаты и офицеры очень стосковались по семьям и он, командир корпуса генерал-майор Гетман, считает, что, если обстановка не препятствует, отличившимся надо давать отпуска. Ведь гитлеровцы, у которых положение хуже нашего, ездят домой…
Вскоре пришел ответ из Наркомата обороны. В нем говорилось, что вопрос, поднятый генерал-майором Гетманом, сейчас решить нельзя. Если ему, Гетману, обстоятельства позволяют, пусть вызовет к себе жену.
Обстоятельства позволяли, но Андрей Лаврентьевич жену к себе не вызвал.
— Не за себя ведь хлопотал, — сказал он с огорчением.
Штаб армии располагался в ту пору в глубокой, поросшей дубняком балке. До ближайшей деревни несколько километров. Жалкое стадо ее частенько паслось по склонам нашего оврага. Вопреки традиции, как видно, по горькой необходимости пасла то стадо древняя старуха. Коровы слушались ее плохо, разбредались по кустам, и нередко нас будил старушечий голос, беспомощно взывавший: «Дочка, Дочка, Дочка!.. Красавка, Красавка!»
Шалин так и прозвал старуху Будильником. И трудно было понять, то ли он сердится на нее, то ли рад ей. Шалину тогда спать приходилось мало. Он допоздна засиживался вместе с начальником разведки Соболевым, суммируя все данные о противнике, стекавшиеся к нам из Генштаба, штаба фронта, штаба общевойсковой армии. Кое-что узнавали и наши разведчики.
Во второй половине июня гитлеровцы начали усиленно распространять слухи об отводе своих войск. Их, видите ли, беспокоит угроза открытия второго фронта, и они перебрасывают дивизии в Европу.
— Ставка на дурачка, — твердо решил Шалин. — Слишком уж явны планы, слишком очевиден замысел. Теперь норовят напустить туману. Скоро жди…
И штаб планировал направление возможных контрударов. Но наша задача не могла исчерпываться контрударами. Главное назначение танковой армии — войти в прорыв, рассечь коммуникации, разгромить тылы противника, его подходящие к фронту резервы. Но ни теоретического осмысления, ни опыта такого рода действий в масштабе танковой армии еще не было.
Командующий фронтом генерал Ватутин поручил своему давнему учителю по академии генералу Барановичу разработать проблему.
— Создайте для Ефима Викентьевича все условия, — наказывал Ватутин нам с Катуковым.
Свои соображения и выводы Баранович должен был доложить командирам всех соединений Воронежского фронта.
В назначенный день в нашу балку стали стекаться «виллисы». Куда ни глянешь — генеральские погоны. Плетеные стенки импровизированной аудитории увешаны десятками карт и схем. Потолком служат танковые брезенты. На желтом, старательно подметенном песке установлены грубо сколоченные, пахнущие хвоей скамьи. На них рассаживаются комдивы, комкоры, командармы.
Ватутин дал знак Барановичу, и старый генерал, величественно поднося указку то к одному листу, то к другому, с привычными профессорскими жестами начал лекцию.
Бледное лицо его торжественно.
И это почему-то воскрешает в памяти давно ушедшие дни. Хочется думать, что мы на учениях где-то в Ленинградском военном округе или под Львовом, но в паузе, когда Ефим Викентьевич наливает в стакан воду, откуда-то издалека доносится слабый старушечий голос: «Дочка, Дочка, Дочка…» Это возвращает к действительности. Вспоминаешь, что ты в балке, откуда рукой подать до притаившихся в лесу танков, до причудливой густеющей к переднему краю сети траншей, а над головой у тебя, скрытый зелеными купами, назойливо жужжит немецкий разведчик.
Никита Сергеевич Хрущев наклоняется ко мне: «Что за дочка?» Я шепотом рассказываю ему о старухе-пастухе. Он понимающе качает головой, продолжая глазами следить за указкой Барановича.
Целый день длится это своеобразное совещание. Ватутин копает вглубь. Ему мало общих решений. Он требует определенности в деталях, взаимоувязки до мелочей.
— Я хочу, — говорит командующий войсками фронта, — чтобы каждый уехал отсюда, имея полную ясность относительно характера предстоящих действий.
Прежде чем отпустить командиров, Ватутин дает слово Хрущеву. Никита Сергеевич придвигает к себе исписанный от корки до корки блокнот, но тут же забывает о нем:
— Силы у противника велики. Верхоглядству, фанфаронству, шапкозакидательству не может быть места. Нам ходить по земле, а не витать в облаках. Ждет нас бой, от которого очень многое зависит и в ходе войны вообще и, в частности, во взаимоотношениях с союзниками. Нужна выдержка, большевистская выдержка. Пусть противник начнет. Разобьем его, находясь в обороне, добьем в наступлении…
Широкая стратегическая перспектива раскрывается перед нами.
— В войска пришла молодежь, двадцать пятый год рождения, — продолжает Никита Сергеевич. — Народ славный, горячий, а опыта боевого нет, знаний военных маловато. Надо обратить на молодняк самое серьезное внимание. Агитировать не вообще, а с учетом возраста. Прежде всего внушить, что немецкую технику, которую так расхваливают геббельсовские листовки, мы можем и умеем бить. Пусть каждый, как когда-то «Отче наш», запомнит уязвимые места «тигра». Расскажите о новых калибрах отечественных орудий, о подкалиберном снаряде, который освоила наша промышленность… Не переставайте разъяснять истинную сущность фашизма, его классовую враждебность нашему советскому строю…
Никита Сергеевич вспоминает тяжелый урок прошлогодних боев за Харьков. Наши войска тогда атаковали готовившегося к наступлению противника. И в заключение опять напоминает:
— Надо научиться извлекать опыт из минувшего. Готовьтесь, товарищи, готовьтесь и еще раз готовьтесь! Бои не за горами!
Бои не за горами.
Конец июня, первые июльские дни — жара. Вяжущая, сковывающая движения жара. Хоть бы облачко. По выцветшему небу лениво ползет белое слепящее солнце. Порой высоко-высоко сверкнут едва различимые серебристые плоскости. Над обороной висит «рама» — немецкий воздушный разведчик.
Много ли увидит он?
Дерн на брустверах окопов пророс, слился с неяркой полевой зеленью, с маскировочными сетями, натянутыми над огневыми позициями, с ветками, которыми укрыты танки, автомашины, тягачи.