Страница 7 из 8
Продолжая традицию романтического противопоставления невинной, искренней и добросердечной воспитанницы, с одной стороны, и салонной, жеманной красавицы, с другой[59], Гончаров, при всем своем гривуазно-снисходительном восхищении предметом своего описания, едва ли что меняет в расхожем для своего времени представлении, что писать от руки — не женское дело. В тиражировании этого представления русская литература вполне последовательна. Так, например, в комедии А. Ф. Писемского «Хищники» (первоначальное название — «Подкопы», 1873) одна из героинь не в состоянии справиться с чистописанием, но зато полна решимости правдами и неправдами обустраивать свою жизнь:
(Макает перо в чернильницу и хочет продолжать писать, но делает огромное чернильное пятно на письме и восклицает испуганным голосом.) Вот тебе и раз! (Слизывает чернильное пятно, и вместе с тем смарывает самое письмо и марает себе нос чернилами.) Ну, все письмо испортила!.. Господи, что я за несчастное существо в мире! Во всем-то мне в жизни неудачи! Больше писать не в состоянии; отправляю как есть[60].
Столь же показательно чистописание, а точнее, его отсутствие у симпатичной героини рассказа Чехова «Розовый чулок» (1886):
В кабинете Сомов не один. За его письменным столом сидит m-me Сомова, маленькая, хорошенькая дамочка в легкой блузе и в розовых чулочках. Она усердно строчит письмо. Проходя мимо нее, шагающий Иван Петрович всякий раз засматривает через ее плечо на писанье. Он видит крупные хромающие буквы, узкие и тощие, с невозможными хвостами и закорючками. Клякс, помарок и следов от пальцев многое множество. Переносов m-me Сомова не любит, и каждая строка ее, дойдя до края листка, со страшными корчами, водопадом падает вниз[61]…
Здесь раздражение мужа, отчитывающего поначалу жену за помарки на письме, постепенно сходит на нет попутно осознанию того, как ему повезло с главным — с отсутствием у его жены претензий на ум и интеллектуальное соперничество с мужем.
Извинительность каллиграфических промахов в этих случаях, конечно, не преследует педагогических целей, но, стоит заметить, и не отменяет их вовсе. Каллиграфическая виртуозность (князь Мышкин у Достоевского) и каллиграфическое безобразие (m-me Сомова у Чехова) — таковы крайние критерии, прилагаемые к навыкам социально востребованного умения писать от руки.
Вне сферы педагогической дидактики овладение такими навыками часто изображается как преодоление физических трудностей, сопутствующих обучению писать чернилами от руки. Упоминания о кляксах при этом столь же привычны, сколь и характерны тем, что борьба с ними изображается как физическая процедура, требующая «технологических» и «гигиенических» усилий — предварительной чистки пера[62], а в случае образования клякс — их посильного выведения с помощью специальной гигроскопической бумаги (которая первоначально называлась «клякс-папир»[63], а затем — «промокательная бумага» и в просторечии: промокашка[64]) и стирательной резинки, или ножика и бритвы, использовавшихся для их соскребывания, или попросту слизывания их языком. Из свидетельств последнего способа можно привести пассаж из «Записок институтки» Лидии Чарской, посвященных жизни воспитанниц Павловского института благородных девиц, выпускницей которого была и сама писательница. Чарская вспоминает украшение дарственного альбома институтской наставнице:
Каждая из нас должна была оставить след на красивых листах альбома, и каждая по очереди брала перо и, подумав немного, нахмурясь и поджав губы или вытянув их забавно трубочкой вперед, писала, тщательно выводя буквы. Краснушка, следившая из-за плеча писавшей, только отрывисто изрекала краткие замечания: «Приложи клякс-папир… тише… не замажь… Не спутай: е, а не е… ах какая!.. Ну вот, кляксу посадила!» — пришла она в неистовство, когда Вельская действительно сделала кляксу.
— Слижи языком, сейчас слижи, — накинулась она на нее.
И Вельская не долго думая слизала[65].
Вспоминает о кляксах и не любивший Чарскую Корней Чуковский:
Писать без клякс я тогда не умел, и все мои пальцы после каждой диктовки обычно были измазаны чернилами так, словно я нарочно совал их в чернильницу[66].
Борьба с кляксами роднит дореволюционных детей и тех, кто станет их собственными детьми. Даниил Гранин, вспоминая о своих школьных годах начала 1930-х годов, упоминает о кляксе как «штуке», которую «нельзя назвать ни вещью, ни предметом», но которая — далеко не метафизически — причиняла его сверстникам «множество неприятностей и огорчений»:
Большие кляксы надо было осторожно осушать промокашкой. Высасывать, пока клякса не опадет до пятна. Труднейшая операция! Мокрый блеск ее исчезнет, и тогда ее можно пришлепнуть мохнатым листком промокашки, а затем стирать резинкой. В результате усилий на месте кляксы большей частью появлялась дыра[67].
Еще драматичнее описывает муки чистописания в школе предвоенных лет Владимир Войнович:
Но самые ужасные мучения доставляли уроки чистописания, где меня учили писать с правильным наклоном и аккуратным нажимом, и я, в попытке достижения этой цели, выворачивал язык чуть ли не до самого уха, но никак не мог палочку, проводимую пером «Пионер», совместить с косой линейкой тетради. Линейка косилась в одну сторону, палка в другую, а иной раз и ни в какую, поскольку из-под пера «Пионер» вытекала и замирала фиолетовым головастиком жирная дрожащая клякса[68].
Аркадий Гайдар в автобиографической повести «Школа» (1930) описывает возмущение матери заляпанными тетрадями сына, причем к упоминанию о кляксах здесь прибавлено упоминание о раздавленном таракане:
Мать бегло просмотрит отметки, увидит двойку за рисование или чистописание и недовольно покачает головой:
— Это что же такое? <…>
— Ну, а за чистописание почему? Дай-ка твою тетрадку… Бог ты мой, как наляпано! Почему у тебя на каждой строке клякса, а здесь между страниц таракан раздавлен? Фу, гадость какая!
— Клякса, мам, оттого, что нечаянно, а про таракана я вовсе не виноват. Ведь что это такое, на самом деле, — ко всему придираешься! Что, я нарочно таракана посадил? Сам он, дурак, заполз и удавился, а я за него отвечай! И подумаешь, какая наука — чистописание! Я в писатели вовсе не готовлюсь[69].
Упоминания о кляксах вообще предсказуемо напрашиваются на такие контексты, которые утрируют разного рода антигигиенические атрибуты. Чаще всего спутницами клякс оказываются дохлые мухи:
Он пером вытащил одну из них (мух) и посадил на бумагу великолепную кляксу[70].
Он макал перо в чернильницу, чтоб поставить «отметку», и вдруг ставит в «журнале» клякс. Чернильница была наполнена мухами[71].
«Надо еще эти чернила из чернильницы вылить и налить другие. А то у нас один мальчик вытащил из чернильницы знаешь что?» «Не знаю что», — сказала Лида. «Муху. Только дохлую. Так на тетрадку и шлепнулась. И вышла громадная клякса. А у нас кляксы строго запрещаются»[72].
59
Белоусов А. Ф. Институтки в русской литературе // Тыняновский сборник: Четвертые Тыняновские чтения. Рига: Зинатне, 1990. С. 77–99.
60
Писемский Ф. М. Собрание сочинений в 9 тт. Т. 9. М.: Правда, 1959 (Библиотека «Огонек») — az.lib.ru/p/pisemskij_a/text_0430.shtml.
61
Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в 30 тт. Т. 5. М.: Наука, 1985. С. 260.
62
Для чистки пера служила «перочистка в виде двух-, трехслойного небольшого войлочного кружка, скрепленного в центре. Для очистки перо вставлялось между слоями, снаружи обжималось пальцами и вытаскивалось с трением. Такими перочистками пользовались в основном девочки-аккуратистки, а мы чистили перья кусочками бумаги, а то и пальцами» (Штерн Л. И. Из воспоминаний об Одессе).
63
В начале XIX века такая бумага называлась «протечной» (Новый английско-российский словарь, сост. по большому английско-французскому словарю Робинета, Джонсона и Эберса Николаем Грамматиным и Михаилом Паренаго. Т. 2. М., 1811. С. 77). Первоначально такую бумагу использовали преимущественно в фильтрах, а чернила осушали при помощи сухого речного песка, которым посыпали только что исписанный лист (письменные приборы этого времени включают также т. н. песочницы). С середины XIX века в русском языке фиксируется заимствование из немецкого «клякс-папир» (от нем. «Kleckspapier»). О ней, в частности, упоминает в своем дневнике жена Ф. М. Достоевского: «Отсюда я пошла покупать клякс-папир за 1/2 зильб[ергроша], тесьму — 3 зильб[ергроша], и шпильки — 1 зильб[ергрош] пачка» (Достоевская А. Г. Дневник 1867 года/ Изд. подг. С. В. Житомирская. М.: Наука, 1993 (Литературные памятники). Запись от 31 мая (12 июня) 1867 г.). Слово это оставалось в употреблении вплоть до 1930-х годов; так, напр., оно включено (хотя и с пометой «устар[евшее]») в: Толковый словарь русского языка / Под ред. Д. Н. Ушакова. Т. 1. М.: Советская энциклопедия, 1935. Стлб. 1381. У Бориса Пильняка в «Голом годе» (1922) встречается словосочетание «клякс-бумага» (Собрание сочинений. Т. 1. М.: Терра — Книжный клуб, 2003. С. 52). В конце XIX — начале XX века изредка употреблялось также название «протекучка» (Лесков Н. С. Шерамур (1879) // Лесков Н. С. Собрание сочинений в 11 тт. Т. 6. М.; Л.: Гослитиздат, 1957. С. 290) и «пропускная бумага» (см. вышеприведенную цитату из рассказа Л. Андреева «Мысль»).
64
Слово «промокашка» впервые фиксируется в: Стоян П. Е. Малый толковый словарь русского языка. Т. 2. СПб.: Издательство В. Я. Макушкина, 1912. С. 477. В стилистическом отношении употреблялось первоначально, по-видимому, с пренебрежительным оттенком; так, напр.: «Хозяйственно и с высоким почтением относился он ко всему, что касалось гимназии: к одежде своей, книжкам, швейцарам, к вешалке, даже промокашку называл чернильно-промокательной бумагой» (Толстой А. Н. Егор Абозов (1915) // Толстой А. Н. Собрание сочинений. Т. 2. М.: Гослитиздат, 1953. С. 648). Об истории слова: Арапова Н. Промокашка // Наука и жизнь. 2004. № 7 — цит. по: www.nkj.ru/archive/articles/2191.
65
Чарская Л. А. Записки институтки / Сост. и послесл. С. А. Коваленко. М.: Республика, 1993— цит. по: knigo.com/ch/CHARSKAYA/zapins.html.
66
Чуковский К. М. Серебряный герб. М.: Детгиз, 1963. С. 7.
67
Гранин Д. Собрание сочинений в 5 тт. Т. 5. Л.: Художественная литература, 1990. С. 477.
68
Войнович В. Замысел: Книга. М.: Вагриус, 1995. С. 168.
69
Гайдар А. Собрание сочинений в 3 тт. Т. 1. М.: Правда, 1986. С. 78.
70
Мамин-Сибиряк Д. Н. Аленушкины сказки. Сказка о том, как жила-была последняя муха (1896) // Мамин-Сибиряк Д. Н. Собрание сочинений в 10 тт. Т. 10. М.: Правда, 1958. С. 195 (Библиотека «Огонек»).
71
Дорошевич В. М. Учитель // Дорошевич В. М. Собрание сочинений. Т. I. M.: Издательство И. Д. Сытина, 1905. С. 80.
72
Гернет И. Разрисуй! / Рис. А. Лаптева. М.; Л.: Детгиз, 1945.