Страница 176 из 178
Из верного источника дошло до меня, что русский полный генерал, граф Фермор, приказывал графу Тотлебену взыскать с Берлина 4 миллиона, не причиняя городу особых насилий. Поэтому я начал всячески убеждать господина Бринка в том, что Берлин не в состоянии уплатить столь неумеренные деньги и убедительнейше просил, чтобы он склонил графа Тотлебена к пощаде. Нет сомнения, что просьба моя была доложена, так как вслед за тем магистрату велено снова явиться в 2 часа пополудни к Котбусским воротам, куда он и отправился из дома г-на Вангенгейма, где все утро дожидался, что граф Тотлебен туда приедет.
У ворот снова не последовало никакого решения, хотя туда прибыли многие обыватели и на коленях просили сбавки. Граф Тотлебен оставался непреклонен. Между тем неприятельская армия находилась по большей части в самом городе. Солдаты ходили по всем улицам, из которых некоторые, можно сказать, кишели ими. Наступала грозная минута: между солдатами заходила речь о разграблении.
Посреди общей беды и смущения пошел я с капитаном Бринком к графу Тотлебену. С искренней, сердечной и в то же время правдивой горячностью представил я ему, что требования его нет возможности исполнить, что русские имеют преувеличенное понятие о богатстве берлинских купцов и в особенности менял-евреев. Моими мольбами и плачем довел я графа Тотлебена до того, что он согласился получить вместо 40 бочек золота только 15 и, кроме того, 200 тысяч государственных талеров в пощадных деньгах (Douceurgeld), и не старого чекана, а тогдашней ходячей серебряной монетой или дукатами, считая по 4 талера в дукате. Немедленно я, можно сказать, полетел в Думу объяснить о том магистрату и купечеству. Тотчас военный советник и бургомистр Ридигер составил и договор о сдаче города. Члены магистрата отправились к графу Тотлебену с этим договором, который и был проверен, подписан и разменен на обе стороны.
9 октября последовало распоряжение о доставлении неприятельским войскам уговоренных 200 тысяч пощадных денег, дабы удовлетворить австрийцев, которые иначе не соглашались уходить из города. Решено было весь окуп приносить ко мне в дом, где и происходил прием всех денег. Работы у меня, таким образом, прибыло вдвое. День и ночь неприятельские войска наполняли мое жилище, в котором и без того негде было повернуться от лиц, искавших себе убежища, и от несметного множества чужой поклажи с вещами и деньгами. И по ночам не давали мне покою, так что все время, пока неприятели хозяйничали в городе, я не ложился в постель. Погода стояла самая дурная. Денно и нощно принужден я был ходить по улицам, удовлетворяя либо русских и австрийцев, поминутно требовавших то того, то другого, либо самих обывателей, в их жалобах на русских солдат, которые бесчинствовали вопреки строжайшим приказам графа Тотлебена.
Благодаря моему доступу к графу Тотлебену, приказавшему, чтобы часовые пропускали меня во всякое время беспрепятственно, все в то время обращались ко мне, и я старался, по возможности, и без отлагательства сделать угодное каждому. О всяком доходившем до меня своевольстве русских солдат я немедленно доносил генералу, и тот приказывал тотчас же наказывать провинившегося. Вот чем объясняется отличное поведение русского войска во время его здешнего пребывания. 10 октября гр. Тотлебен, по приказанию ген. Фермора, должен был разорить, разграбить и сделать негодными к дальнейшему производству все находившиеся в Берлине королевские фабрики, а равно забрать все воинские запасы, находившиеся в общественных местах и, конечно, весьма значительные. В списке фабрик, подлежавших опустошению, находилась также золотая и серебряная мануфактуры.
Узнав о том еще накануне, я пошел к графу Тотлебену, сообщил ему эту горестную весть и клятвенно уверил его, что эта мануфактура только по имени своему королевская, но доходы ее не поступают в королевскую казну, а идут все на содержание Потсдамского сиротского дома и многих сотен бедных сирот. Я должен был изложить письменно это заявление, подписать и подтвердить клятвенно; граф крикнул коменданта и приказал ему вычеркнуть обе эти фабрики из списка.
Только что ушел я домой, как до меня дошла весть о том, что в упомянутой полученной от Фермора бумаге приказано посадить на гауптвахту обоих здешних газетчиков и на следующее утро прогнать их сквозь строй, к чему приготовления уже делались. Мне жаль было обоих несчастных людей. В 9 часов вечера я опять пошел к графу Тотлебену. Он уже ложился спать. Я извинился в частой моей докуке и боязливо завел речь о том, чтобы не позорить этих людей. Между прочим говорил я ему: «Подумайте и обсудите, ваше сиятельство. Ведь они вовсе не виноваты и не причастны в том, что появилось в газете и что так раздражает русских. Газета зависит не от них только, но пропускается цензурой. Все мы люди, всегда подверженные ошибкам. Не век же продлится война? Теперь положение дел может скоро перемениться, и тогда, пожалуй, последует отместка за этот случай и за оскорбление того или другого подданного русской императрицы, столь же невинного, как и эти люди. Но не жестоко ли теперь так поступать с русской стороны?»
Граф Тотлебен внимательно глядел на меня и наконец возразил, что не в его власти уклониться от исполнения приказа, к которому нельзя применить никакой оговорки. «Ступайте домой. Ночью я подумаю и окончательное решение дам завтра утром». В 4 часа этого утра я уже был у графа Тотлебена, приветствовал его и спросил, не прилетал ли к нему добрый ангел и не шепнул ли о пощаде невинных арестантов? Он сказал, что газетчиков приведут к улице, где назначено прогонять их сквозь строй, и там будет им сделано только внушение, а от самого прогона они освобождаются. Так и вышло.
11 октября магистрат уведомил меня, что графом Тотлебеном приказано сносить на большую дворцовую площадь всякое без исключения находящееся в городе огнестрельное оружие, о чем дано знать в каждый дом. Никто не знал, по какому это поводу, и жители снова встревожились. Сдача оружия уже началась, когда я поспешил к графу Тотлебену и, спросив его скромно о причине такового распоряжения, представил, что большая часть граждан, имеющих ружья и пистолеты, держит их только для своего удовольствия, что им горько будет это лишение, русским же это оружие обратится лишь в тягость. Граф и этот раз сослался на приказание графа Фермора. «Но чтобы показать вам, — продолжал он, — как мне нравится ваше усердие ко благу города и ваших сограждан, я велю, чтобы они принесли на площадь несколько сотен старых и негодных ружей; казаки переломают их и побросают в воду. Таким образом и это приказание будет мной для виду исполнено».
Вообще я и весь город можем засвидетельствовать, что генерал этот поступал с нами скорее как друг, нежели как неприятель. Что было бы при другом военачальнике? Чего бы ни выговорил и не вынудил бы он для себя лично? А что произошло бы, если бы попали мы под власть австрийцев, для обуздания которых от грабежа в городе граф Тотлебен должен был прибегать к расстреливанию.
Графу Тотлебену предписывалось прижать в особенности евреев и взять в заложники Ефраима и Ицига. Еврейские старшины, три дня сряду остававшиеся в помещении графа, поведали мне свою беду. Я представил генералу, что в договоре о сдаче города эти евреи не поименованы особо и что они внесли деньги, сколько приходилось по раскладке на их долю. Мне стоило величайших усилий переубедить графа Тотлебена, и евреи были пощажены.
Наконец, граф Тотлебен получил приказание поспешить с отъездом из Берлина; но еще многое оставалось уладить, и для того были потребованы к нему господа Вегели, Шюце и Вюрстлер. Походило на то, что их берут в заложники. Шюце не было в городе. Вегели и Вюрстлер пришли ко мне в смертном страхе и просили выручить их. Я решился спросить графа, зачем нужны ему эти люди. Он сказал: «Они поедут в лагерь, где перечтут собранные здесь деньги и сдадут начальству». Я поймал его на слове и заметил, что для этого нужны не эти люди, а счетчики. Возражать было нечего, и вместо этих господ взяты три кассира, которые потом поехали и в Пруссию, где их долго продержали под арестом.