Четыре листа фанеры

– Мазепа! – крикнула было Алина вдогонку, но тут же и улыбнулась.

Постояла мгновенье, потом решительно оделась, взяла карточку с адресом, торт, цветы, пошла к выходу. И встретилась со звонком в дверь.

– Кто там? – не то чтобы Алина была особенно опаслива, но, кажется, рассказ Богдана о перерезанных тормозных шлангах так или иначе на нее повлиял.

– Извиняйт, пожалюйст. Мне говорили… – донесся из-за полотна голос с сильным заграничным акцентом, – что капитан Мазепа можно нахбдийт здейс.

Алина накинула цепочку, осторожно приоткрыла дверь. На площадке стоял здоровенный негр.

– Не есть волновайт! – улыбался ослепительно.

– А я и не волнуюсь, – соврала взволнованная, ветревоженная Алина.

– Интерпол, – пояснил негр и протянул сквозь щель ламинированную карточку с цветной его, негра, фотографией в верхнем левом углу.

Впрочем, Алине все негры казались на одно лицо.

– Заходите, – скинула цепочку, распахнула дверь.

– Где йест Мазепа?

– Он… он на работе.

– А, тшорт! – как-то не по-американски выругался негр.

– У него что, неприятности? – эта мысль не давала Алине покоя с того самого момента, как впервые прозвучало слово «Интерпол».

– О, как можно! Он нам ч напротив, очень помогайт. Мы сегодня летайт… домой… из Киева. Я специально вырывайте на часок… Делайт гуд бай. Сказат тенк ю. Передавайт приклашений… И вот: маленький презент, – негр достал из кармана ладную коробочку.

Алина открыла: поблескивая вороненым металлом, в коробочке устроился пистолет: не то кольт, не то смитт-и-вессон. Алина мало в них понимала, поняла только, что оружие серьезное, не игрушка-«зауэр»…

– Патроны, – доставал из бездонных карманов негр коробочку за коробочкою. – Запасной обойм… Кобура… Вы ему, надейяйтс, передайт? Сказайт – Джон. Вы йейст жена?

Изменяя обычной своей, на грани наглости, невозмутимости, Алина закраснелась:

– Невеста…

– Не-фест? – переспросил негр. – Что это? Ах, не-фест!.. Хорошо, оч-чен хорошо! – разулыбался. – О'кей! Извиняйт. Самолет. Рад был делайт знакомстфф, – и убежал вниз, через три ступени на четвертую перескакивая непомерными ногами.

Алина снова открыла коробочку, поглядела завороженно на содержимое.

– И чего-они сегодня все так торопятся?..

Смотрины

– Я, наверное, пойду, – встала наконец Алина из-за стола, покрытого остатками парадного ужина и вечернего чая. – Поздно уже. Вряд ли он сегодня появится.

– Что, Алиночка, замучили мы вас стариковскими байками? – встала, в свою очередь, мама Богдана – совсем, оказывается, не такая, какою представляла себе ее Алина (надо думать, и банку с помидорами особенно к себе не прижимала даже в самый критический момент): светская, ироничная, красивая в свои сильно за шестьдесят (седина казалась специально напудренными буклями по моде пятнадцатого Людовика) – и обвела взглядом комнату, которую и впрямь было разглядывать да разглядывать: разнообразные афиши, начиная еще с сильно довоенных, еще с польских лет, фотографии из спектаклей, макеты декораций, покрытые от пыли стеклянными параллелепипедами, костюмы на манекенах вроде портновских… Странно, люди одни и те же тысячи и тысячи лет, Гомера читаешь или на Нефертити глядишь, – а вот поди ж ты: чуть другой стиль букв, чуть другая композиция плакатов – и на тебе, что-то давнее, недосягаемое, непонятное…

– Ой, что вы! – не покривила Алина душою. – Я и не предполагала, что мне еще может быть так интересно!

– Еще? – изумилась Богданова мама. – Эх, мне бы ваше «еще». Двадцать восемь – да это ж даже еще не молодость! А мы вот с отцом – все. Прожили, так сказать, жизнь в чужих обличьях. Но этим, может, только и спаслись: век-то нам на долю выпал… людоедский. – Согнала с лица грусть, улыбнулась. – А то давай еще чайку, а? И наливочки.

– Я ж за рулем, Олеся Викторовна, – не то жалея и извиняясь, не то укоризненно возразила Алина, но за стол снова уселась.

– Домашнее производство… – не очень приняла всерьез Олеся Викторовна Алинино возражение. – Специальная вишня. Сериз. Можно сказать, шерри-бренди…

Алина и сама принимала свои возражения не очень всерьез:

– Я понимаю, но… Ладно, одау рюмочку – в чай.

– А вот, Алиночка, вот что вам, наверное, будет не так скучно, как пронйе стариковские реликвии. – Налив чаю, Олеся Викторовна полезла куда-то в угол, достала с нижней полки этажерки толстый, в парче альбом. – Богдашины фотографии.

Прежде чем раскрыть тяжелую обложку, Алина полюбовалась ее фактурою: где, когда, кто выпускал такие вещи. На первой страничке голенький мальчик лежал на животе и, являя характер, изо всех сил поднимал головку. Алина подумала, что вот таким же, наверное, будет у них с Мазепою сын, и осталась довольна. Ог странички к страничке мальчик мало-помалу рос, обряжался сначала в короткие штанишки на лямках (шея повязана огромным пышным бантом), потом в школьную форму, стрелял в пневматическом тире, обнимал за плечи двоих друзей: эдакие три мушкетера из пятого «Б», красовался в первом взрослом костюме – словом, все как везде, как в любом нормальном доме. И если бы в альбоме запечатлен был не ее суженый, Алина пролистнула б его быстро, с вежливо скрываемой скукою. Здесь же…

Вот, например (хоть сама над собою и улыбнулась иронически, даже легкий укол ревности почувствовала), фотография хорошенькой девушки с очень гордым выражением лица и надпись по полю: «Будущей знаменитости – от меня». М-да… Именно «от меня». Во всяком случае, у былой соперницы тогда существовало преимущество в возрасте перед Алиной сегодняшнею.

Олеся Викторовна, глянув на фотографию, кажется, поняла Алинины переживания и улыбнулась тоже: чуть-чуть, одними глазами, вокруг которых тут же образовалась сеточка морщин-лучиков, впрочем, не старивших ее, скорее, наоборот.

– Никак не могу понять, Олеся, куда ж он запропастился? И борода, помнишь, в которой я играл Нушича?..

Алина оторвалась от лицезрения давней соперницы. В комнату вкатился на инвалидной коляске парализованный ниже пояса отец Богдана, судя по афишам и фотографиям, в прошлом статный, неотразимый красавец, покруче Богдана.

– Господи! – если и с раздражением, то шутливым и добрым, сказала Богданова мама. – Да чего тебе этот макинтош дался? На даче, может, оставили…

– Но интересно все-таки. – Болезнь, очевидно, погрузила былого красавца в свой замкнутый мир с непонятной посторонним иерархией ценностей: поиски какой-нибудь напрочь не нужной вещи могли занимать внимание старика и день, и неделю, и месяц, все же остальное отходило на второй план.

– Успокойся, уймись, – бросив на Алину извиняющийся, что ли, взгляд, Олеся Викторовна подошла к мужу, обняла, поцеловала в лоб. – Не пугай Алиночку. Все найдется, все в свое время обнаружится… – и повлекла, покатила коляску с ворчащим под нос мужем из комнаты.

– Все в свое время обнаружится, – тихонько, но все-таки вслух повторила Алина последнюю фразу будущей свекрови и снова взялась за альбом, но, задумчивая, листала его уже механически: мысль, смутная, неуловимая поначалу, наконец прорезалась, обрела конкретность, заставила вернуться к фото юной, надменной красавицы.

– Нервный какой-то стал, суетливый. Макинтош вспомнил… сорокового года, – хозяйка появилась в гостиной и как бы ненароком заглянула невесте сына через плечо, издали заметив, что та снова смотрит на девичью фотографию. – Что это вы, Алиночка? Неужели ревнуете? Увы, увы, была любовь, была! И не одна. Но и то сказать, Богдаше ведь уже не восемнадцать.

– Расскажите, – попросила Алина.

– Жениться собирался, – начала Олеся Викторовна и улыбнулась. – В девятом классе. Я ему говорю: ты школу хоть окончи, паспорт получи. А он: ничего, окончу, она дождется. Он, знаете, и тогда был упрямый. А вокруг нее какие-то ребята кружили, постарше. Однажды встретили, избили. Очень сильно избили. Так после этого уже прямо демонстративно стал с нею ходить. Хороша, правда? Хозяйка жизни! А недавно в молочной встретила, глазам не поверила: пьет, опустилась, на вид не меньше пятидесяти… По помойкам бутылок набрала – сдавала…