Страница 19 из 40
— Сколько?
— Да пять франков.
— Ах! — глубоко вздыхал пономарь. — Пять франков — это дорого… У меня нет столько.
— Пойдем же!
— Нет, нет! — отказывался он, не сводя глаз с этих полуобнаженных, волновавших его, тел. — О, красотки! Красотки!.. Знаешь, они восхитительны!
— Ну, так решайся же!
— Скажи настоящую цену! — заявлял наконец вполголоса пономарь. — Хочешь два франка?
— Нет, пять.
— Три! Я решил набавить до трех… Идет?
Но Рашильд, возмущенная, кричала:
— Убирайся ты к чорту, скряга! Марш отсюда, проваливай, слышишь?
И пономарь, только этого и ожидавший, чтобы отступить, поспешно спускался по лестнице, шагая через несколько ступенек, и выбегал на улицу.
XI
Вот на кого мы променяли Монмартр и наших монмартрских подружек, которые были скорее натурщицами и манекенами. Наши новые возлюбленные не блистали ни умом, ни фантазией.
С ними мы отдыхали от тех, монмартрских. Эти, в Латинском квартале, были не так требовательны и утомительны и, оставаясь на одном месте не долее двух-трех недель, не предъявляли на нас никаких прав. Наблюдая, как они регулярно уходят, уступая место новым, мы говорили себе, что, собственно, даже не успеваем хорошо узнать наших подруг! Они оберегали свою тайну, и иногда очень трудно было угадать, какую жизнь ведут они вне того дома, где мы с ними встречаемся. Мы же, сохраняя вид пресыщенный и скучающий, испытывали порою втайне острое любопытство.
Как же, действительно, узнать что-нибудь о жизни этих лживых созданий? Они дожидались в постели, пока пробьет два часа, зевая, вслушивались, не раздастся ли на улице гудение таксомотора, который обыкновенно за ними приезжал, и, когда оно раздавалось, одним прыжком оказывались на улице и исчезали до следующего вечера. На улице Мазарини, в подозрительном кабачке, некоторые из этих девиц, живших в гостиницах Латинского квартала, сходились со своими кавалерами в каскетках и, при встрече с кем-нибудь из нас, делали вид, что с нами не знакомы. Кавалеры же осматривали нас, посмеивались, но никогда не искали ссор. Между нами и ими стояли их дамы. Им это отлично было известно, и они всегда были настороже, встречая неизменным презрением выражения нашей симпатии. Несмотря на это, мы обычно встречались с ними в кафе-баре «Античной Комедии», в час утренней выпивки, и даже несколько раз у мамаши Шарль чокались стаканами. Эти господа, когда они бывали только в мужской компании, без своих женщин, хотя и неохотно, но соглашались иной раз перекинуться с нами в карты.
Ах, это кафе! Там околачивался всякий сброд с улицы Бучи, темные личности, трактирщики в туфлях на босую ногу и с корзинкой для провизии в руках, продавцы всякого хлама, комиссионеры, перекупщики, жулики, барышники. Вся эта пестрая клиентура наводняла кафе с раннего утра. Сколько любопытных штрихов, сколько историй я там отметил! Это место давало мне редчайшую коллекцию типов для моих будущих произведений. Здесь в различные часы можно было встретить поэтов, бродяг, полицейских шпионов, актеров. Все это прихлебывало абсент, таинственно совещалось друг с другом и устраивало какие-то «комбинации».
В кафе Моген, в табачной, в баре на углу улицы Сены, состав посетителей был менее пестрый. Тут бывали студенты, разные «пачкуны»-художники, мелкие людишки; затем — запойные пьяницы, старухи, нищие, всегда ходившие бандами и о чем-то спорившие. Что за сравнение с кафе «Античной Комедии»! В этих трущобах вы вдыхали какую-то мерзкую сырость. Грязные стены, лоснящийся от жира прилавок, липкий пол, усеянный окурками, имели в себе очень мало привлекательного. В кафе же «Комедии» тогда все блестело, имело веселый вид, и завсегдатаи, о которых я упоминал выше, засев с полудня за свой «абонированный» столик, допускали нас к нему довольно охотно.
Об улице Бучи стоит упомянуть здесь, и не только потому, что именно ей мы обязаны многими из наших любопытных знакомств: атмосфера, царившая в этом месте, имела в себе нечто исключительное и весьма своеобразное, а среди населения его вы могли еще встретить среди бела дня живых героев Андрэ Сальмона. Мы тогда восхищались Андрэ Сальмоном. Он был знаменит. Поэт, писатель, художественный критик, он внушал нам почтение обилием талантов. Он носил костюмы в очень крупную клетку и мягкую шляпу, торчавшую у него на самой макушке головы. Никто так не одевался в Париже. Костюмы Андрэ Сальмона составляли его эстетический багаж, его программу, его замечательную особенность, и, рядом с Полем Фором, который всегда одевался в черное, костюмы Андрэ Сальмона были как бы протестом новых и совершенно неслыханных дотоле рифм против теории стихосложения. Это обращало на себя всеобщее внимание. Сальмон в барах Латинского квартала делал рекламу своим стихам необычным видом и поведением, и все, что он говорил или делал, моментально разносилось по кварталу.
Не повторяли ли мы наизусть на том самом месте у Нового моста, где поэт сочинил их, эти стихи из «Calumet»:
Над нами витал дух Мореаса, который своих любимых учеников всегда водил в «Центральные рынки». Сальмон посвятил ему следующие строки в своих «Feeries»:
Да, все мы в душе были прежде всего поэтами, и поэзия была у нас на первом плане. Что нам было за дело до материальных забот! Они, кажется, только еще обостряли то глубокое инстинктивное чувство, которое нас влекло к Мореасу или к Полю Фору и заставляло нас восхищаться ими. Но не будем забегать вперед. Я еще вернусь к «королю поэтов» и к его вторникам в Closerie des Lilas[13]!. Пока же останемся на улице Бучи, среди ее причудливого и шумного беспорядка, — на улице Бучи, где пьяницы призывали нас в свидетели своих напастей, а игроки выражали готовность посвятить нас в тайны своего ремесла. Как-то вечером в баре негритянка, слышавшая наш разговор о театре «Старой голубятни», подошла к нам и сказала:
— Лучше не ходите туда. Это для святош-протестантов.
Кто была эта негритянка? Она пьянствовала здесь в компании молодой особы в красном трико, которая была известна под кличкой «Пепе-Пантера» и болталась по балам. У Бускателя, у старого папаши Люнет на улице Кармелиток, на улице св. Женевьевы — всюду ее можно было встретить. Она несомненно имела некоторое отношение к новой живописи и любила, сидя перед налитым в соусник горячим вином, петь куплеты, сочиненные Сальмоном:
Странное существо была эта Пепе-Пантера, издевавшаяся над мужчинами и уверявшая, что она — свободная женщина. Пела она хорошо, и куплет следовал за куплетом:
12
Пальмовая ветвь — атрибут французской Академии.
13
Closerie des Lilas — известное кафе литераторов на Монпарнасе, завсегдатаем которого был Поль Фор.