Страница 6 из 46
Теперь для Нащокина стало несомненным, что то были убийцы его сына, убийцы, подосланные его врагами из Москвы. Ясно, что они следили за ним по пятам, до самого польского рубежа, и тут, совершив свое гнусное злодеяние, перебрались за рубеж, чтоб воротиться в Москву уже другою дорогою. Лошадь убитого они не могли оставить в лесу, а увели ее с собою и, вероятно, продали в каком-нибудь польском местечке.
Нащокин дал старику несколько алтынов и пошел к тому месту леса, где, по его мнению, был убит его сын. Но и там не нашел он никаких следов преступления — ни подозрительной насыпи, ни следов борьбы или насилия.
А лес между тем жил полною жизнью, какою только может жить природа в весеннее время, когда говором и любовным шепотом, кажется, звучит от каждого куста, когда говорят ветви и листья на деревьях и трава с цветами шелестит любовным шепотом. Все так полно жизни, блеска и радости, все дышит любовью и счастьем, которое слышится в этом неумолчном говоре птиц, в этом жужжанье пчел, в этом беззаботном гудении и каком-то детском лепете неуловимых глазом живых тварей, — и среди этой жизни, среди этого блаженства природы — смерть, наглая, ужасающая смерть в самом расцвете молодой жизни!
«И за что, Боже правый! — шептал несчастный старик. — Не за его — за мои прегрешения!»
«За что его, а не меня, Господи!»
Он упал лицом в траву и беззвучно заплакал.
А над ним было такое голубое небо, такое ласковое утреннее солнце.
V. В своей семье
На Москве между тем дела шли своим порядком.
Патриарх Никон, поссорясь с царем, давно сидел безвыездно в Воскресенском монастыре и на все попытки государя примириться с ним отвечал глухим ворчанием[9]. Алексей Михайлович с своей стороны, мешая государственные дела с бездельем, тешил себя тем, что, проживая в селе Коломенском, от скуки каждое утро купал в пруду своих стольников, если кто из них опаздывал к царскому смотру, то есть — к утреннему выходу[10].
Но сегодня почему-то не занимало его это купанье стольников. Он вспоминал о своем бывшем «собинном» друге Никоне, и его грызло сознание, что он был слишком суров с ним. Но и Никон не хотел идти на примирение.
А тут еще это исчезновение молодого Ордина-Нащокина. По его вине он погиб! Каково же должно быть бедному отцу?
«А все я — всему я виной, — грызла ему сердце эта мысль. — От меня все исходит — и горе, и радость… А кому радостно? Больше слез я вижу, чем радостей… Бедный, бедный Афанасий! Не пошли я малого, он бы жив теперь был… А то на! Обласкал своею милостью — и малого не стало»…
В такие грустные минуты Алексей Михайлович любил заходить к своей любимице, к маленькой царевне Софье. Она своими ласками, своим детским щебетаньем развлекала его, отвлекала от дум.
И Алексей Михайлович задумчиво побрел по переходам к светлице своей девочки.
Уже перед дверью светлицы он услыхал ее серебристый смех.
— Блаженни, — тихо, с грустной улыбкой, проговорил он, — их бо есть царствие Божие.
И он тихонько вступил в светлицу. От этого светленького теремка, от всего, что он увидел, так на него и повеяло чистотой детства, невинности, счастьем неведения. Девочка сидела у стола над какой-то книгой и теребила свои пышные, еще не заплетенные волосы. А в сторонке, у окна, сидела ее мамушка и что-то вязала.
— Ах, мамка, как это смешно, как смешно, — повторяла девочка.
— Что смешно, моя птичка? — вдруг услышала она за собою голос отца — и вздрогнула от нечаянности, потому что ноги Алексея Михайловича, обутые в мягкие сафьянные туфли, тихо ступали ко коврам, не делая ни малейшего шуму.
Девочка вскочила и радостно бросилась отцу на шею.
— Батюшка! государь! светик мой! — обнимала она его, лаская руками шелковистую бороду родителя.
— Здравствуй, здравствуй, птичечка моя, ясные глазыньки! — любовно целовал и гладил он девочку. — Здравствуй и ты, мамушка.
— Сам здравствуй, светик наш, царь-осударь, на многие лета! — кланялась мамушка.
— Что это вы тут смешное читаете? — спросил Алексей Михайлович. — Не сказку ли какую?
— Нет, батюшка, не сказку, — отвечала царевна, и опять ее голосок зазвенел смехом, точно серебряный колокольчик. — Вот эта книга — она называется «Книга глаголемая Лусидариус или златый бисер»[11], Тут обо всем писано — и о звездах, и о земле, и о зело дивных людях в земле индейской. Вот послушай.
И девочка нагнулась над раскрытою книгой, писанною полууставом.
— Слушай, — читала она, — «тамо есть люди, именуемые силокпеси (циклопесы — циклопы), имеют только по единой ноге и рыщут борзее птицына летания, а егда сядет или ляжет, тою ногою от зноя и от дождя закрывается». Как же это, батюшка, об одной ноге? — удивленно посмотрела она на отца.
— А так, дитятко, чудеса Господни неисповедимы, — отвечал царь серьезно.
Девочка как бы смутилась немножко, но снова нагнулась над книгой и что-то искала в ней.
— А вот, смотри, — сказала она торопливо, — слушай: «тамо же есть люди безглавнии, им же есть очи на плечах, и вместо уст и носах имеют на персех по две дыры». Как же это, батюшка? Разве без головы можно жить? — спросила она.
— Не знаю, милая, но у Бога все возможно, — задумчиво говорил Алексей Михайлович. — А где ты взяла эту книгу? — спросил он.
— Мне мама дала ее почитать, а маме ее подарил протопоп Аввакум.
— Аввакум, — повторил про себя Алексей Михайлович.
Он опять задумался, опять что-то укором подкатилось к его сердцу. «Может быть, за правду и этот страдает, — думалось ему, — но где правда, где истина… Истина! Иисус же ответа не даде! Боже великий!»
При имени Аввакума он вспомнил, что этот мученик религиозного фанатизма, по его же повелению, прикован на цепь в одной из келий монастыря Николы на Угрешу. А кто прав? он ли, Аввакум, Никон ли? двуперстное или троеперстное сложение? Где же истина?
«Иисус же ответа не даде», — ныло у него на сердце.
Видя грустную задумчивость царя, юная царевна стала робко ласкаться к нему, и ему представилась другая такая же сцена: юный Воин ласкается к своему отцу; а теперь этот отец осиротел, и осиротил его он.
Желая отогнать мрачные мысли, Алексей Михайлович машинально берет подаренную Аввакумом книгу и читает вслух:
— А — вон оно что! о нашей Ефропе тут пишется — вишь ты! — Ефропой ее именует: — «Вторая часть сего мира зовется Ефропа, еже простреся по горам, тамо язык германский, Готфы, тамо же величайшая река Дунай»…
— Вишь ты! — перебил он сам себя. — Дунай, а мою Волгу-ту и забыли? А, може, мы не в Ефропе живем? Посмотрим, что дальше будет (читает): «а от моря язык благоизбранный и людие храбри словенстии, яже суть Русь»!..
— Вишь ты! — улыбнулся он. — Не забыли и нас — спасибо! Ну, ин дале: «таможе бриляне» — это еще что за бриляне? Не вем… «чехи, ляхи, поляки, воринганы (варяги, надо бы думать), фрязи, микияне (таких не знаю), дауцы, керенгвяне (и таких не слыхал), Фрисляндия, и инные многие земли. На другой половине тоя же Ефропы земли Остерляндия, Сунгория, Бесемия, галове, греки, та страна даже до моря».
Книга так заинтересовала Алексея Михайловича, что он присел к столу, а юная царевна взмостилась к нему на колени и обвила рукою его шею.
— Ах, ты, девка! тяжелая какая стала! — ласково трепал он волосы у девочки. — И не диво — тринадцатый годок уж пошел[12].
— Нет, батюшка-царь, четырнадцатый! — поправила она отца.
— Ой ли? Ну, совсем невеста — пора замуж.
— Я замуж не хочу!
— Ну, захочешь… Сиди смирно! Посмотрим, что там дале книга пишет.
Он нагнулся и стал читать: «И земля Дамасия, в ней же есть источник дивный, иже от него зажигаются свещи»… Дивны дела твои, Господи! — перебил он себя. — «Тамо и великая гора Олимпус, ее же высота превыше облак, от той же горы начинается земля Италия, тамо украина имянуемая Рим»… Точно — Рим, где папеж живет… «И Галлия, Британия, тамо Венеция, юже созда царь Ипутус, оттоле вышла река Рын[13], и течет по французской земле; подле той реки прилежат мнози велицыи украины — Кастилия, Колония (Каталония!), Местиния, Страстборх, Стерн, потом начнется Испания, к ней прилежат широкия страны, Картеза град и иные многие. Сие испанское государство лежит все подле моря. К тому государству близ страны, иже есть Британия и Англия, губерния Канатос; из сих стран вывозят злато. Тамо же на запод край моря страна, нарицаемая Схоттия: там пришед солнце от восток скрывается; то есть место, глаголемое запод; тамо же в море близ остров, на нем же древеса, которые ростут, отнюдь не повалятся; тамо же есть Мерзлое море; в том месте толика студеность, еже тамо невозможно человеку быти».
9
Патриарх Никон пробыл в Воскресенском монастыре с июля 1658 г. по конец 1666 г.; там же был похоронен (1681 г.)…писал об этом стольнику Матюшкину Афанасию Ивановичу, который неоднократно был царским послом и по делу Никона. Текст приводимого письма см.: Соловьев, кн. 6, с. 615.
10
Государь сам писал об этом стольнику Матюшкину: «Извещаю тебе, что тем утешаюся, што стольников купаю ежеутр в пруде. Иордань хороша сделана, человека по четыре и по пяти, и по двенадцати человеков, за то: кто не поспеет к моему смотру, так того и купаю; да после купанья жалую, зову их ежедень, у меня купальщики те ядят вдоволь, и иные говорят: мы-де нароком не поспеем, так-де нас и выкупают да и за стол посадят»… (Прим. Д. Л. Мордовцева.)
11
«Книга глаголемая Лусидариус или златый бисер» — сборник энциклопедического характера, был чрезвычайно распространен в Европе в средние века. В XVI в. с немецкого переведен на русский язык и широко распространялся в списках. Сборник был построен в форме вопросов и ответов ученика и учителя. Цитируемое место о циклопах и безглавых см.: Порфирьев И. Я. Апокрифические сказания о новозаветных лицах и событиях. СПб., 1890, с. 432, там же (с. 436 и ел.) — соответствия другим цитатам из «Лусидариуса», включенным в повесть. Иисус же ответа не дал. Здесь и в конце этой главы имеется в виду библейское предание о допросе Христа римским наместником Понтием Пилатом (Марк, гл. 15; Иоанн, гл. 18), спросившим Иисуса: «Что есть истина?» Аввакум Петров (1620 или 1621–1682), протопоп, глава церковного раскола; см. о его деятельности в комментариях к роману «Великий раскол».
Книга эта имеется у автора. (Прим. Д. Л. Мордовцева.)
12
Софья родилась в 1657 г.
13
Рейн, конечно. (Прим. Д. Л. Мордовцева.)