Страница 4 из 46
— Что ж, батюшка воевода, — это корысть токмо подлым людишкам, смердьему роду, а казне-ту-матушке пошлинная деньга плакала, — твердили свое старые лисицы.
— И казну не обойду, — отражал их доводы ловкий воевода. — Ноне, ведомо вам буди, по всей матушке Русии торговые люди плачутся на иноземных гостей: гости-де, стакавшись промеж себя, как и вы вот, мошной своей — а у них мошна не вашей чета! — мошной своей всех наших торговых людей задавили. Вы сами не левой ногой сморкаетесь…
— Хе-хе-хе! — отвечали на шутку воеводы старики. — Шутник ты!
— Нет, я не шучу; а вы сами ведаете, что иноземные гости, чтобы проносить ложку с русской кашей помимо ваших ртов, стакались с вашим же братом, которые победнее, задают им деньги вперед, на веру, а то и по записи, и на эти-то деньги ваш брат, который победнее, и скупает на торгах, и по пригородам, и по селам товар малою ценою — и все это им же, толстосумым гостям. Вот от такого-то неудержания русские люди на иноземцев, на их корысть, торгуют ради скудного прокормления и оттого в последнюю скудость приходят, а которые псковичи и свои животы имели, то и они от своих же сговорщиков с немцами для низкой цены товаров — также оскудели.
— Правда, истинная правда, боярин, — соглашались старички и удивлялись: —И откуда это ты, боярин, в нашем торговом деле таково стал дотошен?
— Откуда? Я не из княжеского роду, не из богатых бояр: знавал и я, почем ковш лиха, да ноне цены тому ковшу не забыл.
— Так-так… Да как же ты, боярин, этого ковша изведешь, чтобы нас то-есть немцы не заедали?
— А вот как: чтобы не было такого тайного сговора с немцами, чтобы маломочные псковичи не брали у них в подряд денег и не роняли цены русским товарам, вы, старички и молодшие, лучшие торговые люди, распишите сами, по свойству и по знакомству, во Пскове-городе и по пригородам, всех маломочных людей, распишите их по себе, и ведайте их торговлю и промыслы, а во место того, что они брали деньги у немцев и на них работали, на их колеса воду лили, будем давать им ссуду из земской избы. Когда таким изворотом маломочные люди на земские деньги накупят товару, то пущай везут его во Псков, к примеру, в декабре месяце, сдают товар в земскую избу, в амбары, где и записываются все подвозы в книги, а вы, лучшие люди, должны принимать тот товар каждый у своего, кто за кем записан, и давать им цену с наддачею для прокормления, и чтобы к маю месяцу они накупали новых товаров — к самому Никольскому торгу; после же торгу вы, лучшие люди, продавши товары свалом иноземцам, должны заплатить маломочным людям ту цену, по какой сами продали.
— Ну и дока же наш воевода, — твердили после этого псковичи.
Но Нащокин в своих преобразованиях пошел еще дальше, урезав свою собственную власть, и опять-таки по образцу западному — «с примеру сторонних, чужих земель».
Собравши в земской избе всех «лучших людей» Пскова, он держал к ним такую речь:
— Господо псковичи, лучшие люди! уверились ли вы, что я хочу добра Пскову-городу?
— Уверились! уверились! — послышались голоса. — В торговом деле ты уже утер носа немцам.
— Спасибо! Так сотворите теперь сами доброе дело Пскову-городу и пригородам. Доселе воевода судил вас во всех делах и обидах; но воевода не всеведущ; вы свои дела и обиды лучше знаете. Так выберите из себя пятнадцать человек добрых людей на три года, чтобы из них каждый год сидело в земской избе по пяти человек. Эти пятеро выборных должны судить посадских людей во всех торговых и обидных делах, а ко мне, к воеводе, отводить только в измене, разбое и душегубстве. Ежели же случится тяжба между дворянином и посадским, то судить дворянину — кто будет у судных дел — с выборными посадскими людьми. Пошлины же с судных дел, решенных пятью выборными, держать в земской избе для градских расходов. Люба ли вам моя речь? — закончил воевода.
— Люба-то, люба, только дай нам малость подумать, — был ответ.
— Думайте, думайте.
За этими думами Псков разделился на две партии: меньшие люди все примкнули к «новшеству» Нащокина, «лучшие» — уперлись на старине, что для них было выгоднее.
Так и в ином другом Нащокин шел несколько впереди своего века. За это его и не любили старые бояре и подьячие.
Оттого, когда сегодня утром молодой Нащокин, Воин, шел из столовой избы через переднюю, его провожало злобное шипенье приверженцев старины:
— Вон — из молодых да ранний — весь в батюшку.
— А что батюшка! От него старым людям житья нет: все бранится, всех укоряет… все, по его, делается не хорошо… толкует о новых порядках, что в чужих землях!
— Знамо! А каки-таки эти порядки? Что он завел во Пскове? Приедет воевода в город, а ему там и делать нечего, всем владеют мужики!
— Да что ж будешь делать! Великий государь его жалует: грамоты шлет ему прямо из приказа тайных дел, и он, Афонька, пишет туда же. Уж коли заведен приказ тайных дел[6], так всякому бы можно писать великому государю, что хочет, обносить кого хочет — никто не сведает.
— И чему дивиться! Был бы из честного старого роду, а то откуда взять?
— Умный человек! — ядовито замечает кто-то.
— Умный! Никто у него ума не отнимает, да как будто все другие глупы?
— Ну, а сынок, поди, шагнет еще выше! Вон и сейчас у великого государя у ручки был.
Действительно, сынок пошел дальше отца, только несколько в другом роде.
Во многом приверженец Запада и его общественных порядков, Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, проникнутый благоговением к европейскому образованию, пожелал и сыну своему, Воиньке, дать по возможности отведать этого роскошного плода. Но какие были средства для этого в тогдашней московской Руси? Ни университетов, которыми давно гордилась Европа, ни высших, даже средних образовательных училищ, ни даже учителей — ничего этого не было на Руси. Даже для царских детей приходилось брать учителей из Малороссии. Но Малороссию Ордин-Нащокин не любил. Он был приверженец монархических порядков. Не будучи сам знатного рода, он душою льнул к древней родовитости, к аристократизму. Он презрительно отзывался даже о Голландии и ее республиканском управлении.
— Голланцы — это наши псковские и новгородские мужики-вечники, те же горланы! — отвечал он Алексею Михайловичу, когда тот желал знать его мнение о союзе французского и датского королей с голландцами против Англии.
Понятно, что он недолюбливал и Малороссию с ее выборным началом.
— Эти хохлатые люди еще почище наших вечевых горланов! — говорил он о запорожских казаках. — Они своих кошевых атаманов и гетманов киями бьют, словно своих волов.
Зато сердце его лежало к полякам — к аристократической нации по преимуществу.
И вот из поляков, попавших к русским в плен, Ордин-Нащокин выбрал учителей для своего балованного сына Воина[7]. Неудивительно, что вместе с мечтательной любовью к Западу учителя эти посеяли в сердце своего пылкого и впечатлительного ученика презрение к Москве, к ее обычаям и порядкам, даже к ее верованиям. Все московское было для него или смешно, или противно.
Под влиянием западноевропейских воззрений на жизнь он решился на самый отчаянный по тому времени шаг — похитить любимую им девушку. Однако все усилия его разбились в прах об унаследованное московской боярышней от матерей и бабушек понятие о женской чести и стыдливости. Ни любовь, ни страх вечной разлуки, ни страдания оскорбленного чувства — ничто не могло заставить девушку переступить роковую грань обычая. Она не перенесла страшного момента разлуки — и потеря сознания облегчила на несколько минут ее муки, ее ужасное горе — первое после потери матери великое горе в ее молодой жизни.
Когда она пришла в себя, то увидела склонившееся над нею, ужасом искаженное лицо мамушки.
— Где он? что с ним? — были первые ее слова.
— Не знаю, дитятко, — словно он сквозь землю провалился. А что с тобой, мое золото червонное!
6
Приказ тайных дел был учрежден Алексеем Михайловичем около 1658 г., в его функции входил секретный надзор за деятельностью бояр. С этой целью осведомители приказа рассылались в различные посольства, воеводства, на посольские съезды. Княвь Хованский Иван Андреевич (казнен в 1682 г.), приверженец старой веры, сторонник царевны Софьи; был известен буйным нравом и развратным поведением (получил народное прозвище Тараруй). В 1657 г. был назначен воеводой в Псков, а в 1666 г. — в Новгород, где отменил ряд «вольностей», принятых А. Л. Ординым-Нащокиным, который во время своего воеводства все устроил «с примеру сторонних чужих земель» (ввел выборный суд и т. п.). О преобразованиях Ордина-Нащокина и их судьбе см.: Соловьев, кн. 7, с. 95 и cл.
7
Уже в конце 1650-х гг. Воин Афанасьевич Ордин-Нащокин «был известен как умный, распорядительный молодой человек, во время отсутствия отца занимал его место в Царевиче-Дмитриеве городе, вел заграничную переписку, пересылал вести к отцу и в Москву к самому царю. <…> Желая дать сыну образование, отец окружил его пленными поляками, и эти учителя постарались с своей стороны усилить в нем страсть к чужеземцам, нелюбье к своему, воспламенили его рассказами о польской воле. В описываемое время он ездил в Москву, где стошнило ему окончательно, и вот, получив от государя поручение к отцу, вместо Ливонии он поехал в Данциг, к польскому королю, который отправил его сначала к императору, а потом во Францию» (Соловьев, кн. 6, с. 71). Побег Воина относится к февралю 1660 г. (а не к маю 1664 г., как в повести), когда его отец направлялся на переговоры с Швецией (а не с Польшей). Воин был быстро выслежен, и стало известно, что он бежал в Гданьск. Вернулся Воин к 1666 г.