Гном

Полина заметила красивого молодого человека в костюме не из советских магазинов еще два дня назад, выйдя из дверей и остановившись поговорить с курящими сокурсниками. Краем глаза отметив, что он смотрит с одинаковым долгим безразличием на всехдевушек, но только на некурящих, Полина подумала, что ожидая кого-то, он смотрел бы, не проводя никотиновую селекцию и, просто на всякий случай, повернула компанию так, чтобы он видел и слышал о чем и как она говорит.

Глеб оценил про себя ход девушки в простом платье и простой внешности, и прислушался к разговору. Девушка была очевидно умна: разговаривая с приятелями, знакомыми ей не один год, она выдала информацию для него так, что те и не заметили, что к их разговору все это большого отношения не имеет – рассказывая об экзамене, от которого она только – и весьма удачно – освободилась, Полина вставила и свое имя, и факультет с отделением, и время следующего экзамена, предоставив так ему возможность вновь встать у дверей.

И вот сегодня, выйдя из здания, Полина очень осторожно, одними глазами оглядела знакомую толпу во дворе, отметила, что незнакомец в многообещающем для будущего костюме – на том же месте, и медленно направилась к метро, думая при этом, что, возможно, он вернулся и за кем-то другим, но шанс есть у всех, и если выпал он ей, то скоро она станет респектабельной женщиной с хорошей семьей.

Глеб, поставив мысленно девушке очередную высокую оценку, пошел за ней, уже зная, что она сама даст ему возможность подойти и заговорить, и все это говорило ему о скорой завершенности серпантина, без опасности нового поиска и потери времени.

Берн, 1980 год

Десятилетний Сергей Матвеев смотрел в зеркало светящимися от счастья серыми глазами: в своих мечтах он всегда был взрослым высоким дипломатом в белом костюме, и сейчас он видел себя именно в нем, подаренном только что родителями, и думал, что осталось только стать взрослым, стать высоким и стать дипломатом.

Продолжая широко улыбаться, он отвернулся от зеркала и увидел уже готовых к выходу родителей. Он знал, слыша это много раз на приемах, где семьи дипломатов всех стран и рангов появлялись в полном составе, что маму и папу – Полину и Глеба Матвеевых считают одной из самых красивых и интеллигентных пар дипмира Берна, но, видя их, он каждый раз гордился и пытался понять, почему одним детям выпадает удача, как ему, родиться в такой семье, жить, получая удовольствие от всего, а другие – просто живут, любя пап и мам, когда те делают подарки, учатся, потому что должны, или вообще – голодают без родителей в Африке или на улицах больших городов. Все это пронеслось привычной парусекундной мыслью в его голове, остановилось на мысли о цели жизни, отчего он выпрямился, напустил на лицо недетскую серьезность, которой родители едва улыбнулись, и подошел к двери, чтобы открыть ее перед мамой.

По дороге на рождественский прием, устраиваемый одним из посольств, как всегда, Сережа готовился: говорящий на четырех языках, на подобных празднованиях он почти всегда был детским переводчиком и часто сильно уставал, переводя болтовню детей изо всех центров и захолустий Земли, говорящих на разных языках с количеством наречий и акцентов, не поддающимся подсчету. Но он любил был центром внимания и единственной, иногда, помощью для понимания детьми друг друга – он чувствовал, что уже работает дипломатом, пусть даже детским. С первых дней жизни его учили, растили и воспитывали дипломатом: знания, этикет, традиции и языки, и огромное количество прочих наук он поглощал, как другие дети шоколадки. Он радовался каждой «съеденной» букве и книжке, чувствуя свое приближение к картинке, на которой он – высокий дипломат в белом костюме принимает миссии разных стран.

Вернувшись из своих мыслей в реальность темной машины, Сережа посмотрел на отца: он подумал, что самое первое и главное знание, которое подарил ему папа – понять однажды, принять это и никогда не забывать, что люди бывают плохими или хорошими вовсе не потому, что они белые, желтые или черные, худые или толстые, высокие или маленького роста, красивы или уроды. С тех пор он не обращал внимания на внешность людей, как врожденное качество, а, глядя темно-серыми глазами в глаза ребенка или взрослого напротив, просто слушал и пытался понять, кто он, с другой жизнью, семьей, страной и друзьями. Он очень часто жалел, что не может расспрашивать детей об их странах и жизни, но он знал многое об этом от отца.

Еще не бывавший в себяосознающем возрасте на Родине, Сережа представлял себе жизнь детей-пионеров веселой, полной развлечений вместе, и немножко завидовал их жизни, чувствуя себя лишенным этих радостей. Многие его одноклассники ездили в Союз, но, многое из рассказываемого ими он не понимал и мечтал поехать сам и посмотреть, какая она – страна, которую он будет представлять, когда вырастет.

Часто размышляя обо всем этом, Сережа иногда спрашивал папу, когда же, наконец, они смогут поехать домой вместе, чтобы хотя бы, если узнать не о жизни людей в других странах, знать о своей собственной. Отец всегда был уклончив: или он летел в Москву на очень короткое время, не имея возможности показать сыну ничего, и не имело смысла брать его с собой, или Сережа был занят на спортивных тренировках и в школе и не мог лететь во время, когда отец мог уделить время и ему.

Он снова посмотрел на отца в бликующем от уличного света полумраке машины и неожиданно для всех выпалил:

– Пап, извини, а вот как я могу понять и принять, что люди различаются не по цвету кожи, красоте и происхождению, если я все время вижу одних и тех же людей и детей? Иногда только одни уезжают, другие приезжают, и ты всегда все говоришь о новых заранее: о чем не говорить, не спрашивать и как себя вести… – тут, запнувшись – родители смотрели на него, ожидая завершения фразы, – он вдруг понял, что не знает, чтохотел этим сказать.

Сережа виновато замолчал, зная, что в глазах отца допустил ошибку, но Глеб Матвеев, только заулыбался:

– Мы летим в Москву в весенние каникулы.

Отец замолчал, а Сережа, еще не поняв услышанного, уже чувствовал где-то внутри счастье: он даже нарисовал его однажды, года два назад – маленькие розовые хрюшки, крутя хвостиками и радостно-восторженно-громко повизгивая, хаотично распихивают друг друга и бессмысленно возятся. Он не знал, почему счастье для него связано с этим, может, картинка какого-то, виденного давно мультика, о котором он уже не помнил, застряла в памяти, но каждый раз, слыша это веселое повизгивание в своей душе, он знал, что счастлив.

2

Москва, 1981 год

Сидя за столом с совершенно незнакомыми ему родственниками, приходящимися ему дядями-тетями и двоюродными братьями-сестрами, Сережа с интересом рассматривал накрытый стол с экзотическими для него селедкой и грибами, оказавшимся вкусным салатом из свеклы и думал, какие они хорошие люди, вспоминая, как радовались все они привезенным в подарок обычным фломастерам, джинсам и прочей ерунде:

– Может, все это им вовсе не нужно и не нравится, а они так радуются, – думал он, и ловя на себе удивленные взгляды братьев и сестер, старался есть не так официально, засовывая в рот куски побольше, и пытался при этом разговаривать, как они. Все это у него не очень получалось, но он слышал радостное повизгивание розовых хрюшек от ощущения, что он – дома, семья у него больше, чем он предполагал, и Москва, увиденная им из окон машины, – огромная и красивая, только немножко странная такими не забитыми машинами улицами.

За две недели родители, сменяя друг друга, показали ему и Кремль, и музеи, – все это было удивительным и красивым, но – не новым для Сережи, он больше рассматривал людей на улицах и в музеях, чем красивые здания и экспонаты. Люди казались ему совсем другими: он не мог объяснить, чем они отличались даже от русских в дипмиссии, но видел их другими. Он рассматривал лица и весь облик прохожих или стоящих, выстроившихся зачем-то у магазина, так долго и глубоко, заглядывая в лица и глаза, что некоторые из них – кто с тревогой, кто – улыбаясь, кто – как, интересовались: