Платиновая карта

— Не утрируйте. Лучше скажите, о похищении вашего мужа вы тоже знали заранее?

— Что? Да вы в своем уме? — Акишина нервно хохотнула. — По-вашему, я участвовала в похищении собственного мужа?

— Почему бы нет? — усмехнулся Александр Борисович. — Вы ведь участвовали в похищении дочери.

Акишина тихо застонала.

— Сколько можно повторять, — произнесла она страдающим голосом, — это не было похищением! Это просто досадное недоразумение, ясно вам? Перед Грязновым я уже извинилась и выплатила всю причитающуюся сумму. И хватит об этом.

— Хватит так хватит, — пожал плечами Турецкий. — Поговорим о другом.

Александр Борисович сунул руку в карман куртки и достал пачку фотографий. Акишина уставилась на пачку и прищурилась.

— Что это? — быстро спросила она.

— Вы, — ответил Турецкий. — Собственной персоной. — Он взял верхнюю фотографию и протянул Татьяне Олеговне. — Желаете ознакомиться?

Акишина взяла фотографию и, близоруко сощурившись, поднесла ее к глазам. Ее худощавое лицо осунулось еще больше. Она медленно перевела взгляд на Турецкого.

— Так, значит, вы… — Губы Татьяны Олеговны затряслись. — Боже, как это низко!

— Согласен, — вздохнул Турецкий. — Приятного во всем этом мало. Но, делая грязную работу, невозможно не испачкаться. К тому же…

— Что на других? — перебила его Акишина.

— Неважно, — спокойно сказал Турецкий и, аккуратно сложив фотографии, спрятал пачку в карман. Повернулся к Акишиной. — Ну так как? Вам хватит того, что видели, или хотите прослушать пленку с записью вашего разговора с Херсонским?

— Не хочу я слушать никакую пленку! — вскрикнула Акишина неприятным, визгливым голосом.

— И то верно, послушаете на суде.

Губы Акишиной побелели. Она подняла руки и прижала узкие ладони к лицу.

— Господи… И откуда вы только беретесь такие?.. — Она отняла ладони от лица и снова посмотрела на Турецкого, на этот раз она не скрывала ненависти. — Лезете, да? Суете свой нос в чужие дела? Копаетесь в грязном белье, как какие-нибудь жуки? И, наверное, гордитесь собой.

Турецкий слушал ее не перебивая. Он только курил и время от времени стряхивал пепел на землю. Он уже понял, что Акишина по натуре истеричка, и не хотел подстегивать ее больные нервы грубыми словами. Он решил слушать. В порыве словооизвержения склонные к истерии люди зачастую говорят больше, чем хотят. Их, что называется, несет. Они просто не могут остановиться. Похоже, с Акишиной сейчас случился именно такой припадок. Лицо ее, еще минуту назад бледное, возбужденно порозовело. Глаза блестели недобрым, истеричным блеском. Пальцы рук, опущенных на колени, нервно вздрагивали, словно через них пропускали электрический ток. Говорила она быстро и сбивчиво.

— Думаете, поймали меня, да? Прижали к стенке — или как там у вас это называется? Теперь будете рапортовать начальству о том, что поймали бандитку! Похитительницу собственного мужа! Боже мой, какая глупость… Но зачем? Ответьте, раз вы такой умный, зачем мне его похищать? Ради денег? Но у нас с Сережей всегда все было общее. Если бы мне понадобились деньги, я бы просто у него попросила. И он бы мне дал. Он всегда давал мне столько, сколько я просила.

— Тогда зачем вы его похитили?

— Хотите знать — зачем? Я скажу! Я скажу зачем! Затем, что он слишком путался под ногами! Он мешал хорошему делу, которое могло помочь тысячам людей!

— Вы имеете в виду бизнес Херсонского?

— Почему вы говорите со мной таким тоном? Мы, кажется, не у вас в прокуратуре, а на улице! Здесь я не позволю вам говорить со мной таким тоном!

— Извините, я не хотел вас обидеть.

— Но вы это сделали!

— Татьяна Олеговна, — мягко, почти ласково сказал он, — похитив вашего мужа, Херсонский совершил преступление, но еще не поздно все переиграть. Вы ведь наверняка не думали, что все зайдет так далеко.

— Господи, ну разумеется! Разумеется, я не думала, что все так далеко зайдет! — Похоже, Акишина ухватилась за слова Турецкого как за спасительную соломинку. — У меня и в мыслях не было причинить вред Сергею. Яша сказал, что у Сергея сдали нервы и что своим упрямством он вредит не только коллегам, но и себе самому.

«Вот и ответ», — порадовался в душе Александр Борисович. А вслух спросил, не давая Акишиной сделать паузу:

— И о чем он вас попросил?

— Молчать. Молчать и еще… обратиться в милицию и в агентство «Глория». Я должна была сыграть расстроенную и перепуганную жену. Это было несложно, потому что я на самом деле была напугана. Деньги на то, чтобы заплатить Грязнову, мне тоже дал Яша. Я хотела как лучше, понимаете? Я хотела уйти к Яше, и он пообещал, что мы поженимся, но сначала ему нужно совершить одну сделку. Всего одну, и мы будем счастливы!

— Да, я понимаю. Где Херсонский его держит?

— Я не знаю. — Татьяна Олеговна наморщила красивый лобик. — На какой-то даче под Москвой.

— Где эта дача? — резко спросил Турецкий.

— Я не знаю. Я… я что-то слышала про Мытищи.

— Кто помог ему устроить похищение? Милиция? Ну, он что-нибудь говорил вам про милицию?

Акишина нервно всхлипнула.

— О господи, я не помню! Вроде бы говорил… Я не знаю, я ничего не знаю…

— А имена? — жестко гнул свое Турецкий. — Херсонский называл вам их имена?

— Нет. Не называл. Он ничего мне про это не говорил. Я слышала, как он говорил с кем-то по телефону и называл его «майор». Еще он говорил что-то про «ваши ментовские методы»… Больше я ничего не помню.

Акишина почти тряслась. Кровь вновь отлила от ее красивого лица, превратив его в гипсовую маску.

— Он заплатил вам за молчание? — спросил Турецкий уже более спокойным голосом.

Акишина закусила нижнюю губу и кивнула.

— Сколько? — спросил Турецкий.

— Десять тысяч, — тихо сказала Акишина. — Долларов.

— Гм… Понятно.

— Я хотела как лучше. — Акишина едва сдерживала слезы. — Я хотела, чтобы Верочка была счастлива. Я хотела счастья себе. Наша семейная жизнь превратилась в кошмар. Я не любила Сергея, и он отвечал мне взаимностью. Он никогда не смотрел на меня как на человека, я для него всегда была лишь куклой. Куклой, которую можно показывать друзьям, чтобы они завидовали. Красивой куклой! А Яша видел во мне человека. Человека, понимаете? Он по-настоящему любил меня!

— А Максимович? — негромко спросил Турецкий.

Татьяна Олеговна осеклась. Она вскинула руки и вновь прижала ладони к лицу. Затем плечи ее задергались. По тонкому носу потекли слезы. Она зарыдала.

Сергей Михайлович Акишин почти не вспоминал жену. В последние годы она становилась ему все более и более чужой. Если вдуматься, то и родной-то она ему никогда не была. Просто раньше она все больше молчала, только хлопала ресницами, когда Сергей Михайлович пытался в чем-то ее упрекнуть или высказывал свои претензии.

Но в последние годы вздорный характер супруги все чаще и чаще выходил наружу. Она уже не молчала, тупо мигая и с терпеливым непониманием выслушивая хлесткие слова мужа. Она раскрывала рот и, случалось, осыпала Сергея Михайловича такой отборной бранью, что оставалось только удивляться: где она всего этого нахваталась?

Сидя в чулане с завязанными глазами, с руками, скованными за спиной наручниками, Сергей Михайлович представлял себе жену в виде картинки из журнала про семейную жизнь. Другое дело — Вера. Несмотря на то что она всегда была сдержанной и спокойной девочкой, Сергей Михайлович был уверен, что дочь очень любит его. Со своей стороны, он ее просто обожал. Вот и сейчас, вдыхая затхлый, пыльный воздух чулана, он не обращал, почти не обращал, внимания на собственные страдания. Сердце его болело из-за дочери.

Скрипнул замок, и дверь чулана открылась. Сергей Михайлович увидел свет сквозь повязку на глазах и зашевелился.

— Че, терпила, хавать охота, да? — насмешливо спросил его бандит. — Держи баланду. Сегодня на твоей улице праздник.

На пол рядом с Акишиным брякнулась алюминиевая миска с едой.