Страница 8 из 59
Она снова бросилась в кабину, «зилок» рванул как пришпоренный конь, аж запаска загромыхала в кунге, грозя расколотить деревянную обшивку. Глаза у водителя мрачно горели.
— Ездят тут всякие… — одними губами, но сквозь зубы сердито пробурчала испуганная амазонка.
А Баранчук в это время гнал по лежневке, только снежная пурга крутилась в колесах, пытаясь разъять их, расцепить, но они были спаренные и могучие в своем осмысленном механическом вращении, и, казалось, никакая сила не могла приостановить их раскатистый и яростный бег. Бешено вращаясь, они несли водителя Эдуарда Баранчука к карьеру, где уже ждал экскаватор с задранным в серое небо ковшом. И от этого их бег становился еще быстрее, потому что они спешили дать жизнь другим колесам — железным, которые побегут по строящейся здесь дороге…
В этот день, как и всегда в таком настроении, работал он бешено. Карьер — трасса, карьер — трасса, карьер — трасса… Ему уступали дорогу — кто весело и с охотой, кто недобро и с неохотой, — но уступали все, едва заслышав рев его МАЗа, уходили в «карман» с лежневки, отстаивались, пока не промчится этот взбесившийся самосвал с хмурым, намертво вцепившимся в баранку водителем.
Как и всегда, он загонял экскаваторщика. Высунувшись из кабины, стоя одной ногой на ступеньке, а другой яростно прогазовывая, Баранчук гнал самосвал задним ходом под стрелу экскаватора, сигналил и устрашающе орал:
— Давай-давай, Валера! Не спи! Давай! Чего дремлешь?!
А Валера, бледный от обиды, уже держал стрелу поднятой, с ковшом, доверху наполненным грунтом, и тихо выражался исключительно в адрес своего друга.
И снова: карьер — трасса. И снова — снежная буря в колесах яростной тяжелой машины. И водитель — впаянный в сиденье, с кулаками, прикипевшими к баранке. Что-то бурчит он, этот водитель, что-то не нравится ему, но что… Ах, ну да…
— В армии я бы ему попался… — бурчал Эдуард сквозь сжатые зубы.
Машина лихо вкатила во двор, описала дугу и резко затормозила. Старший сержант откинул брезент и, громыхнув тяжелыми яловыми сапогами, первым спрыгнул за борт.
— Выходи строиться!
Кто-то взялся за бортовой замок, но снизу жестко и насмешливо приказали:
— Борт не открывать! Земля близко.
Так оно все и началось с этого борта. Казалось бы, логичнее — открыть, удобнее, не так ли? Но логика — отнюдь не солдатская наука, скорее, генеральская. А путь от солдата до генерала легок только в песне. Отсюда, от этого борта, их будут учить выносливости, умению вести бой в любых условиях и, конечно, повиновению. При чем же здесь логика? Пока ты будешь думать над тем, правилен приказ или нет, тебя убьют. Беспрекословное подчинение — залог твоей жизнестойкости. Это предстояло открыть.
Они уже знали, куда прибыли: кто-то вычислил дорогу и опознал часть. А может, пронюхал еще в военкомате. Во всяком случае, черты города они не покидали. Значит, московский гарнизон…
Повыпрыгивали из кузова и долго не могли построиться из-за своей гражданской неповоротливости.
— Коробочка, — сказал сосед Эдика и залихватски сплюнул на асфальт.
— Почему коробочка? — тихо поинтересовался Баранчук.
— Не знаю. Так уж прозвали. У меня брат здесь служил…
Наконец они все-таки построились, хотя на первый взгляд это казалось невозможным. Двор действительна напоминал коробочку — квадратный асфальтированный плац, со всех четырех сторон плотно огороженный домами. К одному из таких домов их и повели.
В учебном классе их ждал человек в белом халате.
— Наверно, уколы будут делать, — предположил кто-то…
Ан нет. Через полтора часа все были острижены наголо.
Их снова вывели на плац и построили. И повели. В санпропускник, то есть в баню.
— Запевай! — скомандовал сержант.
Это был уже другой сержант. Их родной. Помкомвзвода. Однако никто не запел.
— А мне говорили — москвичи петь умеют. Запевай!
И снова никто не запел. Сержант рассердился.
— Взво-од, стой! Кру-гом! В расположение шаго-ом марш!
Они вернулись назад. И снова начали путь в баню от входа в казарму, которую здесь почему-то называли «кубриком».
— Запевай!
История могла повториться, и они запели. Кто-то начал, а остальные подхватили. Окуджаву.
Сержанту понравилось. Он приказал повторить. Повторили три раза. Так и дошли до бани.
После бани выдали форму. В этой знаменитой части полагалась «пэ-ша» — полушерстяная. И яловые сапоги вместо кирзовых. Переоделись и стали похожи друг на друга как близнецы.
На втором этаже казармы их построили снова. Появился старшина. Молча обошел строй, ткнул пальцем в Баранчука.
— Фамилия?
— Рядовой Баранчук.
— Три шага вперед! Кру-гом!
Старшина взял у дневального табуретку, поставил ее рядом с Эдиком.
— Встать на табурет!
Баранчук вскочил на табурет и замер, ничего не понимая. Старшина обошел его вокруг, придирчиво осмотрел. Затем повернулся к сержанту и, кивнув на Эдика, бросил всего лишь одно, но одобрительное слово:
— Шпилька!
Сержант промолчал, но обиженно нахмурился: на остальных форма сидела кое-как, на Эдике — как влитая.
— Рядовой Баранчук, встать в строй!
Старшина прошелся перед евшей его глазами, неоперившейся гвардией, затем остановился и, заложив руки за спину, широко расставив ноги, произнес короткую, но впечатляющую речь.
— Товарищи бойцы! — сказал он. — Здесь мы вас по данному вопросу научим всему: и правильно ходить, и далеко бегать, и без промаха стрелять. Но первое, что вы обязаны усвоить по данному вопросу, это то, что внешний вид воина должен соответствовать внутреннему. За этим я буду следить лично, и можете быть уверены — по данному вопросу у нас с вами разногласий не будет. По всем другим — тоже.
И началась служба.
Строевая подготовка… Печатание шага с особым шиком. Еще и еще. Многократные повторения. До ноющей боли в подошвах, в пальцах ног. Р-раз-два, р-раз-два…
Эдуард Баранчук, яростно ворочая баранкой, вдруг поймал себя на том, что вслух произнес:
— Р-раз-два… р-раз-два…
Кедрачи летели мимо, дорога за его самосвалом дымилась маленькой снежной пургой, и не такие уж давние воспоминания из смеси добра и зла, дружбы и вражды, хорошего и плохого вновь прихлынули к сердцу горячей волной.
И вспомнился ему другой лес — обычный, воспитывающий характер, военный лес мирного времени…
За лесом, за медленным прибоем сосен, там, где угадывается закатное мартовское солнце, идет песня.
Это — военная песня.
Она идет походным шагом, и ее простая, но жесткая мелодия раскачивает сосны.
Еще не видно людей, поющих ее.
Но вот блеснул на солнце вороненый ствол автомата, звякнул котелок. А шагов не слышно: люди идут в валенках. И только железный ритм и жесткие слова песни говорят о том, что за лесом, раскачивая проселочную дорогу, движется ощетинившееся тело безукоризненно правильной формы.
Проплывают лица…