Страница 6 из 59
Не доезжая до перекрестка, Григорий затормозил.
— Что-то вроде не туда, — задумчиво сообщил он. — Ты дорогу к вокзалу-то знаешь?
Эдуард огляделся: улица была незнакомой.
— Я не москвич, — как бы оправдываясь, сказал водитель и приоткрыл дверцу кабины. — Сколько до отхода?
Эдик и так уже смотрел на часы.
— Семнадцать минут…
Водитель чертыхнулся.
— Давай прямо, — предложил Баранчук.
— Погоди… — Григорий распахнул дверцу и выпрыгнул на мостовую. — Сиди и не прыгай.
Улица была пустынна, и только чуть впереди у самой кромки тротуара стояла «Волга» с красным крестом на стекле. В машине белел халат женщины, очевидно врача. Водитель протирал тряпкой лобовое стекло. Вот к ним-то и припустил Григорий бегом. Он что-то сказал своему коллеге, тот отрицательно мотнул головой. До Эдика долетали обрывки фраз:
— Домой надо… в армию… мать ждет…
Через минуту тоскливого ожидания водитель вернулся, ловко прыгнул за руль.
— Уговорил, — коротко бросил он. — Везучий ты, парень… Недалеко здесь. Только крутиться надо.
По улицам города, завывая сиреной, мчалась карета скорой помощи. За нею, след в след, скрипя и охая на поворотах, летел самосвал снегоочистительной службы. Это было похоже на гонки. Редкие прохожие останавливались, смотрели вслед и шли себе своей дорогой: дескать, Москва, она и есть Москва, чего в этом городе только не увидишь?!
«И все это ради меня», — думал Эдик, вцепившись в дерматиновое сиденье.
Сейчас ему было трудно себе представить, как это и взрослые люди могут тратить время, гнать машины и волноваться за его, Эдикову, судьбу.
К вокзалу обе машины подлетели одновременно. Уже подъезжая, Баранчук придумывал слова, которыми желал отблагодарить, но времени было в обрез, и он просто пожал Григорию руку.
— Давай, давай, — подтолкнул, его тот, — сам служил… Привет мамаше!
Эдик спрыгнул на асфальт, огляделся, но «скорой» уже не было. И тогда он что было мочи рванул к перрону.
До отхода поезда пять минут. Тревожно пылает в ночи красный глаз светофора. На опустевшем перроне редкие фигуры последних пассажиров и сонных проводниц. Посадка почти закончена.
У шестого вагона Эдик нагнал начальника поезда. Это был упитанный низкорослый мужчина. Его тщательно остриженный затылок, несмотря на мороз, гордо увенчивала не шапка, а фуражка.
— Товарищ начальник, — просительно забежал Эдуард, — а, товарищ начальник…
— Ну, я начальник, — сказал начальник.
— Понимаете, в чем дело… мне до Михайлова доехать надо…
Но не тут-то было. У товарища начальника не глаз был, а ватерпас: видел он пассажиров насквозь.
— Без билета, что ли? Не возьму и не проси. Вот ведь, — обратился он к пожилой проводнице, — и одет прилично. Ну совсем обнаглели… Не пускай его, Степановна!
И «товарищ начальник» стал подниматься по ступенькам, штабного вагона. Эдик чуть не заплакал…
— Да мне в армию послезавтра! — яростно, выкрикнул он, еще не понимая, что уже «завтра». — Если бы не это, я бы не попросил… Вот!
И он достал из кармана пальто изрядно потрепанное приписное свидетельство и потряс им в воздухе.
— В армию? — переспросили сверху. — Иди пешком в армию. Там тебя уму-разуму живо научат.
Когда начальник поезда скрылся в вагоне, проводница негромко скороговоркой проговорила:
— Беги к машинистам, сынок, пока не поздно. Тут тебе ничего не светит, строгий он больно…
Эдик не стал терять времени и рванул к электровозу.
— Эй! — закричал он что было сил. — Эй!
В рамке окна показался машинист.
— Чего орешь?
И Эдик вдруг почувствовал себя совсем маленьким.
— Дяденька! — неожиданно для себя выпалил он несвойственное ему слово и протянул вверх приписное. — В армию ухожу… довезите до Михайлова, со своими попрощаться…
— Куда же я тебя, — развел руками машинист. — Не положено. Беги к начальнику поезда.
Эдик замотал головой.
— Был уже — не берет. Пустите, а?
— Не могу. Не имею нрава.
Эдик в сердцах рубанул кулаком воздух.
— Ну и ладно, не возьмете — на крыше поеду!
Лицо машиниста стало жестким.
— Тебе что, жить надоело?! Стучи в багажный.
Совет был дан бесполезный — Баранчук это знал. Да и пришел он поздно. Светофор зажегся яркой недекабрьской зеленью, поезд тронулся, стал медленно набирать ход, громыхая на стыках. Уже прошел багажный вагон, за ним почтовый… И Эдик вдруг сорвался с места, побежал, зло размахивая руками. Он догнал багажный вагон, прыгнул на ступеньку, ухватившись за поручень, и сразу же перелез на маленькую переходную площадку между вагоном и электровозом. За спиной была дверь, ведущая в тамбур, но Эдик стучаться не стал, а, наоборот, вжался в угол. Золотое правило «зайцев» гласило: лезь на крышу, к кондуктору, в любой вагон, но только не в багажный, потому что там ценности, а они, как известно, охраняются.
Поезд набирал скорость, торопился, гудел в ночи. Эдик сжался в комок и, чтобы не упасть, обхватил лестницу, ведущую на крышу. Предстоял безостановочный стокилометровый перегон до Каширы.
Огни Москвы остались далеко позади, пошли темные места, и лишь изредка пробегали освещенные платформы дачных поселков.
Вихрящийся, ледяной ветер жег немилосердно. Эдик еще теснее забился в угол и, когда перестал чувствовать скулы, зарылся носом в легкое пальто и приготовился терпеть сколько хватит сил.
Иногда в тамбуре вагона хлопала внутренняя дверь. В такие минуты Баранчук садился на корточки, боясь, что его заметят и ссадят на ближайшей станции. Краем глаза он видел, как высокий усатый мужчина шуровал кочергой в печи, изо рта у него торчала большая дымящаяся трубка. Усач кряхтел и вытирал со лба пот; Эдик завидовал и мужественно замерзал.
Но однажды Баранчук не спрятался, у него просто не хватило сил согнуться. Проводник заметил Эдика И подошел поближе к двери. Он долго всматривался в темноту, затем достал трехгранник и открыл дверь.
Первые минуты в тамбуре Эдуард испытывал блаженство. Потом непослушными пальцами — в который раз! — вытащил из кармана приписное свидетельство и протянул усатому.
— В армию ухожу, — пояснил он, — домой еду… попрощаться.
— Далеко?
— В Михайлов… — листок дрожал в руке Баранчука.
— Да ты спрячь, — кашлянул усатый. — Видел я, как ты за бригадиром бегал…
Помолчали.
— В какие войска попал? — поинтересовался проводник.
— Точно не знаю, — сказал Эдик, все еще стуча зубами. — Может быть, в моряки… Ребята, с которыми медкомиссию проходил, поговаривали, что в моряки.
— Вряд ли в моряки, — задумчиво произнес усатый. — Да и куда тебе в моряки…
Природа не обидела Эдика ни ростом, ни шириной плеч, но сейчас, замерзший и в темноте, он, вероятно, выглядел достаточно жалко, чтобы мысль о флоте отпала сама собой.
За десять минут в тамбуре Эдик оттаял окончательно. Он сел на ящик около печки, закурил и почувствовал себя счастливым полностью. Было тепло, по телу разливалась покалывающая нега, в голове плескались прекрасные мысли, и хотелось хоть с кем-нибудь поговорить о смысле жизни…
Проводник ушел, но скоро вернулся, сердито пыхая трубкой. В руке, меж пальцами, он держал две бутылки пива, откуда-то появилась обожаемая Эдиком вареная колбаса. От одуряющего запаха еды у него закружилась голова, и голодный спазм снова что-то сжал внутри.
Усатый открыл бутылки с пивом, одну протянул Эдику, а колбасу отдал всю.
— Ну давай, что ли, за службу… — хмуро произнес он.
Они чокнулись в темноте бутылками, и Эдик почувствовал, что к дальнейшей беседе проводник не расположен. Изредка он наклонялся, шуровал в печке угли, и красные отблески бегали по его лицу. Стучали колеса, за окном проворачивалась черная непроглядная ночь, было тепло и покойно.
К Михайлову подъехали незаметно. Уже светало, и на поручнях вагона серебрился иней.
Эдуард спрыгнул с подножки, галопом перебежал через станционные пути и обернулся.
У багажного вагона стояла тележка. Высокий мужчина в черной фуфайке двигал тюки и ящики, из-под усов сердито дымила большая трубка.