Опасная обочина

— Чем? Тобой, например. Не делом ты занят. Разъезжаешь по всей стране за государственный счет, а толку — одна словесная трескотня. Пашкой недоволен. У нее, между прочим, фигура есть. Мерилин Монро! А ты глянь на нее — чучело, мужскую работу тянет, как мы, пашет.

Он встал и победно прошелся по комнате, остановился перед Иордановым; водитель-лингвист горделиво расправил плечи.

— А Иорданов? Я и этим шутом недоволен, — продолжал Баранчук, указуя перстом на самодовольный объект монолога. — У него же не голова, а британская энциклопедия. И с такими мозгами он баранку крутит. Валя, плечи не болят? Не жмут?

— Что плечи… Душа! — откликнулся Валя.

— А собой ты доволен? — коварно спросил Смирницкий Баранчука.

Эдик подумал:

— Определенно нет. Всю жизнь мечтал совершить подвиг, но чувствую — не готов. Разве что ты поможешь.

Чем бы кончился этот тур, неизвестно, но за стеной раздался рев подъехавшего самосвала, сноп света обжег ледяное оконце, и два долгих сигнала прорезали ночь.

— Голос родного МАЗа, — сказал Баранчук.

Эдуард быстро натянул полушубок, нахлобучил промасленную шапку и пошел к двери. За ним робко двинулась Венера, сделала несколько неуверенных шагов и, порываясь что-то сказать, прикоснулась к его плечу.

— Эдик, а, Эдик… — протянула она с робкой надеждой.

— Да погоди ты, Венера! — отмахнулся Баранчук и вышел вон.

Все они некоторое время молчали, потом Иорданов встрепенулся, с сожалением посмотрел на Смирницкого:

— Вот так-то, дорогой друг, с нашим Эдиком особо не поговоришь. Похоже, тебе и писать пока не о чем? Не кажется?

— Кажется, — согласился Смирницкий.

— Виктор Михайлович, а вы… обо мне напишите, — предложила Пашка. — Зачем вам писать о Баранчуке? Не обязательно же о нем.

— Ты-то куда, душа моя? Не та ты фигура, Прасковья, — поцикал зубом Иорданов. — Хотя и Мерилин Монро…

Гость улыбнулся, стряхнул оцепенение.

— Не будем спорить, ребята. Я обо всех напишу. Хорошо напишу, вот увидите.

— Как?! И обо мне тоже, Виктор Михайлович? — с затаенной надеждой спросила Венера и порывисто шагнула к Смирницкому, чуть не сбив его с табуретки.

— Да погоди ты, Венера, — поморщился Иорданов.

— О вас тоже, Венера Тимофеевна, — любезно поклонился Смирницкий.

На широком лице кладовщицы отразился восторженный ужас.

— Как же это? — прошептала она. — А? А, Виктор Михайлович? Я же в торговле…

— Что ж с того? — пожал плечами Смирницкий. — Прекрасный пол на северной трассе — это уже своего рода подвиг. О вас, Венера Тимофеевна, я напишу обязательно.

Вот тут-то и происходит чудо: Венера, не самая красивая девушка, до которой никогда никому не было дела, вдруг преображается. Оказывается, у нее очаровательная улыбка. Она, несмотря на кажущуюся полноту, стройна и пластична. Венера становится на цыпочки и как есть, в валенках, в безумном порыве начинает вальсировать по комнате. Потом она валится на кровать, обнимает Пашу и тихо, беззвучно смеется самым счастливым смехом.

Иорданов некоторое время ошеломленно наблюдает за Венерой, но напряженная мысль водителя-интеллектуала требует продолжения более серьезной темы, нежели хореографические интермедии кладовщицы. Его сожалеющий взор вновь останавливается на Смирницком.

— Эх, зря ты на спор пошел, — вздыхает Иорданов, — считай — проиграл. Командировка-то сегодня кончается? Так?

— В принципе сегодня, — вздохнув, произносит Смирницкий.

Возвратился Баранчук. Видно, что он продрог, вывалян весь в снегу, на руках и на лице — грязные следы масла.

— Ты откуда такой, Эдуард? — интересуется Иорданов. — Вроде бы смена не твоя.

Эдуард тяжело опускается на стул, закуривает.

— У сменщика подъемник кузова забарахлил. Сделали… Чуть пальцы не поморозили.

Но это сообщение подталкивает Смирницкого на ошибочный шаг: он предпринимает последнюю попытку, пытаясь использовать ситуацию.

— Странно… А тебе-то зачем? — спрашивает он. — Ведь и в самом деле, смена не твоя. Или чувство локтя… все-таки есть. Отрицаешь? Нет?

И тут Баранчук окидывает противника уничтожающим взглядом.

— Понимаешь ли, Виктор, — проникновенно говорит он, — если бы я не помог ему, то завтра пришлось бы самому в ремонте сидеть. На средней сдельной. Еще вопросы есть к докладчику?

Умолкает Смирницкий, задумывается.

— Один вопрос есть. Мы не определили срок нашего… пари. На какое время?

— На… всю жизнь, — Баранчук делает великодушный жест. — Мне не жалко. А хочешь — прощу. А? Черт с ним, с коньяком, не бедные. Все равно ничего не докажешь. Поищешь другой объект. Как, устраивает это тебя?

— Ни в коем случае. Нет, Эдик, не устраивает. Спорить так спорить.

Москвич встает, помедлив, подходит к вешалке. Останавливается. Оглядывается. Улыбается. Медленно, очень медленно снимает свое пальто. Аккуратно надевает его. Расправляет складки. И не спеша выходит из вагончика на свежий воздух.

Вот он спускается с крыльца, вот пересекает дорогу. Лицо его сосредоточенно и спокойно, словно этот человек принял какое-то важное решение. Интересно, куда это сейчас направляется Смирницкий?

За последнее время у Виктора Васильевича Стародубцева накопилась масса бумаг. Впрочем, это была постоянная «болезнь» начальника сто тридцать первой мехколонны — он терпеть не мог работать с бумагами, а предпочитал живую энергичную деятельность вне «кабинета», на трассе, с людьми. Даже собственные радиограммы он предварительно не записывал, как того требовала инструкция, а диктовал радисту на слух с непосредственным выходом в эфир. Иной раз в Центре помирали со смеху над такими радиограммами, но потом привыкли и перестали удивляться, поскольку, несмотря на очевидную эксцентричность посланий Стародубцева, они, безусловно, несли в себе деловой реальный заряд.

Но с документацией, с текущими бумагами все же приходилось работать Виктору Васильевичу, хоть и претили они его действенному и неукротимому характеру.

Вот и сегодня вечером сидит он за столом, водрузив могучие локти на столешницу. Сидит плотно, в распахнутой дубленой безрукавке, смотрит на листочки поверх очков, делает пометки и бубнит себе в пушистые грозные усы такое, что лучше никому этого не слышать.

В такой позе, в таком душевном настрое и застает начальника Виктор Смирницкий, воспользовавшийся недавним приглашением и заглянувший не просто на огонек, а, вероятно, по неотложному и серьезному делу.

Впрочем, Стародубцева радует неожиданная возможность отвлечься от ненавистных бумаг. Он с несомненным радушием улыбается и делает активно-приглашающий жест непрошеному гостю:

— Заходи, заходи, корреспондент. Чего на пороге топтаться? Садись, гостем будешь.

— Добрый вечер, — произносит вежливый Смирницкий, подвигая к себе казенный табурет.

— Добрый, добрый. Ух ты, уже вечер! Совсем бумажки заели. Ну, что хорошего скажешь? Как там двигаются твои газетные дела? Может, помощь нужна?

Смирницкий тяжело вздыхает, что наверняка не ускользает от многоопытного Стародубцева: знает хитрый начальник, очень хорошо знает — кончается сегодня срок командировки у корреспондента. Что-то он сейчас скажет, ведь неспроста же пожаловал.

— Помощь не нужна… Я по делу, Виктор Васильевич. По важному и неотложному.

— Выкладывай.

Смирницкий берет со стола Стародубцева чистый лист бумаги, а потом уже спрашивает:

— Разрешите?

— Да хоть вагон! Бери больше. У меня этого добра навалом.

— Хватит и одного, — как-то криво усмехается специальный корреспондент.

Но и этот листок он аккуратно складывает и по сгибу рвет на две равные части. Затем, опять же без спроса, — видимо, расстроен чем-то — берет со стола Стародубцева ручку и четким красивым, но мелким почерком пишет сначала на одной половинке, потом — на другой. Закончив, протягивает первый листок Виктору Васильевичу:

— Прочтите, пожалуйста. Это радиограмма в редакцию. Адрес указан. Если нет возражений против текста, то завизируйте. Хорошо бы отправить немедленно.