Опасная обочина

— Слушаю! Кто на связи? Але? Але? Кто говорит? Господь бог? Это Иорданов беспокоит. Иорданов, говорю… Как там у нас с погодой? Опять минус сорок? Штормовые ветра? Это нехорошо, говорю… Штормовые ветра прошу прекратить! В противном случае покидаю трассу и вылетаю в Сочи. Как поняли меня? Ага… ага… Правильно поняли. Вы — нам, мы — вам. Благодарю за внимание. Конец связи. Баста!

Диалог этот, безусловно, будит всех остальных. Баранчук потягивается и кричит спросонок:

— Ну ты, архангел! Ставь чайник. И консервы открой. И хлеб порежь.

— Что? В столовую не пойдем? — удивляется Смирницкий, садясь на постели.

Эдик Баранчук фыркает и отмахивается.

— Нет уж! Хочешь, иди… я не возражаю.

— Не пойду, — демократично отмахивается Смирницкий, — я, как все. Дома даже лучше.

— Ну и правильно, — говорит Иорданов. — Не ровен час, ветром сдует. Исхудал-то как… кожа да кости.

Вот тут-то Виктор Смирницкий с преувеличенной встревоженностью заглядывает в зеркало, сокрушенно качает головой и цокает языком.

— Прямо беда, — говорит он. — Килограммов десять сбросил, если не больше.

Эдик саркастически улыбается.

— Конечно. Кататься по лежневке — это тебе не сюит строчить, — язвительно замечает он, вставая.

— Сонет, — гордо поправляет ученый-водитель Иорданов.

— Один черт…

— Некрасиво попрекать человека его забытым прошлым, — говорит Смирницкий и, запуская электробритву, глядится в зеркало.

— Ну уж и забытым?! — возмущается Баранчук. — А кто сегодня ночью бумажку мусолил? При свече?.. Святой дух?

— Это же письмо, — возражает бывший писатель. — Надеюсь, эпистолярный жанр не запрещен еще суровым законом тайги?

— Письмо можно, — великодушно кивает Иорданов.

Баранчук не унимается:

— Всего лишь одно письмо — две ночи подряд? Не стыдно тебе?

— Что ж тут такого? — притворно возмущается Смирницкий. — Может, у меня лексикон… глохнет. И вообще, чем ты опять недоволен? Я с тех пор, как связался с вами, ничего в руках, кроме кружки… с трассовым чаем, не держу.

Этот беспредметный спор прервал дядя Ваня, как всегда, спокойный и невозмутимый, непроницаемый лесотундровый бог со своим оригинальным характером.

— Чай давай, Валька, давай кушать, — требовательно приказал он.

Иорданов поднял указательный палец:

— Оживился таежный бог… пробудился от спячки.

Иорданов с ловкостью фокусника быстро расставил посуду на столе, вскрыл консервные банки, артистично орудуя охотничьим ножом — не более трех движений на каждую, — быстро налил чай. Все уселись и молча приступили к еде. Первым нарушил молчание Баранчук.

— О чем это ты сегодня с богом договаривался? — невзначай спросил он, ни к кому не обращаясь, но к кому — понятно.

— Пустяки… — промычал Иорданов.

— Неужто хорошую погоду выпрашивал?

— М-м-м…

— И что же? — поинтересовался Смирницкий. — Чем кончились переговоры?

Валентин Иорданов невозмутимо прожевал еду, сделал паузу, отхлебнул чаю.

— Конечно, договорились. Он мне — градусов на двадцать теплее, я ему — кубов на сорок побольше. Вот и весь баланс.

— Очень нужны ему твои кубы! — шутливо изумился Баранчук и хмыкнул.

— Вот уж не скажите, — рассудительно заметил Иорданов. — Сейчас в любой области, знаете ли…

И он сделал жест из мира большого бизнеса, безусловно обозначающий на всех языках товарообмен и коммерцию.

— Нам без этого никак нельзя, — авторитетно заявил Иорданов, потрясая вилкой. — Примус минус, примус плюс… Экономика!

— Аферист — Валька, — прорезался в сферу экономики дядя Ваня.

Валька оторопел. Или притворился. Но уставился на своего старшего друга.

— Все слышали иностранное слово? — возопил он. — Это мне, человеку, утомленному незаконченным высшим образованием, такое сказать! Да кто же ты после этого, дядя Ваня? Кто ты такой есть? Не знаешь? А я знаю. Абориген, вот ты кто! Не хочу тебя больше знать.

— Между прочим, дядя Ваня прав, — вступился Смирницкий. — Непорядочно и стыдно заключать с богом сделку, если ее конечный результат… заложен в соцсоревнование. Верно я говорю?

— Верно, — поддержал Баранчук. — Да еще получать за это по премиальной сетке. Все ему дай — и погоду, и денежки.

Водитель-бизнесмен отложил вилку, не спеша допил чай. И вдруг его осенило, просто подбросило на стуле Иорданова от случайно возникшей мысли.

— Как вам это понравится? — зловеще произнес он. — Спелись… Спе-лись! Спорили, спорили и… спелись. Ну просто в один голос.

Может быть, и досталось бы в этой шутливой перебранке водителю Валентину Иорданову, но тут в вагончик вошел Стародубцев и аккуратно сбил с валенок снег.

— Что за шум, а драки нет? — спросил он. — В чем дело?

Иорданов ответил за всех:

— Да так, кое-что по поводу религии и науки.

Подозрительно оглядел публику Стародубцев:

— Почему не в столовой?

На это уже никто отвечать не захотел.

— Спрашиваю: почему не в столовой? — повторил начальник.

Было что-то в голосе Стародубцева такое, что даже Иорданов не решился ответить. Но на этот раз шлея под хвост попала Эдуарду.

— Почему? Надоела итальянская кухня, — заявил он спокойно. — Вот! Перешли на русскую…

— Эдуард, ты опять воду мутишь? — процедил Стародубцев. — Снова тебе что-то не нравится.

Баранчук холодно взглянул на начальника, усмехнулся:

— Я мучу воду?

Все они — и водители, и начальник колонны — прекрасно понимали, что продуктов до навигации свежих не будет, здесь, извините, не Большая земля, но Виктора Васильевича Стародубцева задело другое, поскольку был он человеком старой формации и полагал, что о мелких местных неурядицах большой прессе знать необязательно.

— Ну, Эдуард, — с горечью произнес он, — при чужом-то человеке, сор из избы…

Баранчук покосился на Смирницкого. Тот потупился.

— Это он-то чужой? Какой же он чужой? Свой теперь. А что касается сора из избы, то вам в ваши годы лучше знать, что бывает, когда его не выносят.

Стародубцев опешил:

— Ты на что намекаешь?

— На то, — заявил Баранчук, окрыленный собственной исторической прозорливостью.

— На что — на то? — переспросил Стародубцев.

Баранчук снисходительно улыбнулся, удивляясь близорукой непонятливости своего начальника.

— Да уж на то, — с какой-то сварливой язвительностью протянул он. — Уж вы-то, Виктор Васильевич, кое-что повидали, вроде ничего не боитесь, а туда же — сор из избы… Просто как-то неловко за вас…

— Кх-гм… — только и сказал Стародубцев.

Воцарилась недолгая пауза. Очень недолгая.

— Кх-гм… — повторил Иорданов в той же тональности.

И тут Стародубцев рассвирепел. Он грузно повернулся к Иорданову и натурально заорал:

— А ты еще что? Ты на кого?! Кто ты — Иорданов?! А? Кто ты такой, я спрашиваю?! Сию же минуту скажи мне, кто ты есть?

Иорданов попятился, изображая натуральный испуг:

— Я-то? Да я просто так… живу здесь. Тут дом у меня.

Но Стародубцев уже взял себя в руки. Он расстегнул полушубок — видно, жарко стало начальнику, — прошелся по комнате, остановился и, прищурившись, произнес совершенно спокойный монолог.

— Вот что, — сказал Стародубцев. — Раз вас в столовой не было, делаю информацию вашему фургону отдельно. Поступило сообщение, что не исключена возможность появления бежавшего осужденного в нашем квадрате… Тьфу ты, черт побери! Уже как Савельев говорить стал. Короче говоря, тот, что бежал из колонии, где-то здесь, в тайге, на нашем участке трассы. Человек голодный, холодный, а значит, решительный. Так что… берегите продукты. Вопросы есть?

— Есть, — сказал Иорданов. — Даже два.

Стародубцев нахмурился:

— Совмести в один.

Все-таки неугомонный был человек Иорданов.

— Значит, так, — сказал он, явно продолжая интонации начальника. — Ну, то, что мы его поймаем, это понятно — на то мы и здесь. А вот почему они его не ловят?

Вот тут-то Иорданов и пролетел, ох, пролетел, просто мимо проехал, штатская душа, недоучка. Стародубцев, всегда относившийся с любовью ко всему военному в любом его обличии, просто крякнул неслышно внутри себя от удовольствия при виде такой инфантильно-стратегической неосведомленности.