Копейка

После уроков я забежал на минутку к дяде. Я увидел его мотоцикл. Он стоял у ворот. Дядя сидел на березовом пне и сумрачно глядел на свои любимые фруктовые деревья. На каменный чай глядел. И думал, наверное, что мужик все-таки надул его. Иначе отчего лицо у Петра Севастьяновича такое хмурое?

Картуз, положив тупую морду на лапы, лежал около конуры. Картуз тоже был не в духе. От кого-то я слышал, что собакам передается настроение хозяина. В огороде, перегнувшись пополам, полола морковь тетя Матрена. Она подняла голову, посмотрела на меня, но ничего не сказала. И тетя Матрена не ясное солнышко. Не вовремя пришел я в этот дом. Все хмурые, рассерженные.

— А калитку за тебя Пушкин будет закрывать? — спросил дядя.

Я вернулся и закрыл калитку на засов.

— Зачем пожаловал?

Дядя сверлил меня своими серыми глазками и крутил в руках цепочку с ключами. Ключи негромко позвякивали. Картуз тоже смотрел на меня. Даже уши навострил. Вспомнил, как я отправил его домой. Не позволил укусить Нинку Шарову.

— Дядю Матвея видел, — первое, что на ум мне пришло, сказал я. — В белой рубахе.

Петра Севастьяновича это известие заинтересовало. Он сунул ключи в карман и вроде поласковее стал смотреть на меня.

— В белой, говоришь…

— К папке пришел, веселый такой.

— Веселый…

— Шутит, — сказал я.

— О чем ты толкуешь? — спросил дядя. — При чем тут бригадир? Рубаха?

— Мать в бригаде? — спросила тетя Матрена, разгибая спину.

— Ходит, — ответил я. — С неделю, как работает.

И тут я вспомнил, зачем зашел к дяде. Мне нужно было выяснить один важный вопрос.

— Тебе не стыдно на базаре торговать? — спросил я.

Дядя так и подскочил на месте. Побагровел. Я думал, он меня ударит. Уж и не рад был, что так сказал. Но мне очень хотелось знать, стыдно моему дяде торговать продуктами или нет.

Дядя не стал кричать на меня. Он сорвал с ветки вишневый лист, пожевал, а потом нормальным голосом сказал:

— Своим, племяш, торговать не стыдно. Краденым — грех.

— А мне вот стыдно. Свои огурцы и редиску продавал, а все равно стыдно.

— Голова ты два уха, — сказал дядя. — Подрастешь — поумнеешь. Запомни: «Рыбка ищет, где поглубже, а человек — где получше». И папка твой рохля. Человеку счастье подвалило, а он…

— Ты обедал? — перебила тетя Матрена. — А то накормлю.

— Папка обед сготовил, — сказал я.

— И за свое место ему нужно обеими руками держаться… Доходное место. Где еще так устроишься?

— Пойдешь провожать отца? — спросила тетя Матрена. Петр Севастьянович неодобрительно посмотрел на нее, но ничего не сказал.

— Когда еще поезд? Успею.

— Чуть не забыл, — сказал дядя, достав кошелек. — Вот получи свои кровные…

Он отсчитал несколько серебряных монет и протянул мне.

— Мои? — удивился я.

— Со старичка получил, которому ты овощ в сумку высыпал… Покряхтел маленько, а деньги отдал. «Не к лицу, — говорю, — вам, старому человеку, мальчонкиной слабостью пользоваться…» Бери деньги-то — твои.

Я спрятал руки за спину.

— Нет! — сказал я. — Не возьму!

— Хозяин — барин, — сказал дядя, ссыпав мелочь в кошель. — Гляжу, племянник, ты выторгуешь у кукиша мякиш… Я так с малолетства с копейкой дружил и вот, слава богу, не жалуюсь на жизнь. У людей ни ума, ни денег в долг не занимаю.

— И когда маленький был, торговал? — спросил я.

— А ежели кому не нравится, как я живу, — продолжал дядя, — не обессудьте…

— Почернел от жадности, — сказала тетя Матрена. — Копишь, копишь! В могилу с собой все равно все не заберешь. Сундуки-то полные набил, а что проку? Кто пользуется твоим добром? Моль одна.

— Моль? — Дядя вскочил с березового чурбака. — Я из города нафталину привез! Три пакета… О чем ты думаешь?!

Я не слышал, что ответила тетя Матрена. Они забыли про меня. Ругаться стали. Не заметили, как я ушел и закрыл на засов калитку. Дядя не любил, когда калитка отворена. А что тут страшного? Если вор и зайдет, так Картуз живо возьмет в оборот. А в нашей деревне воров давно никто не видел. Ничего я не понимаю: что такое творится кругом? У нас дома кутерьма. У дяди еще хуже. Забыла тетя Матрена нафталином добро посыпать, а моль обрадовалась — все сожрала! Отец говорит: «Не ходи к дяде, незачем ему надоедать». Родня он мне, как не ходить?

И на базар ездить не велит. На базар-то я и сам больше не поеду. Хватит, наездился! А как же быть с деньгами? Хотел на приемник накопить или на велосипед, а теперь как? Все прахом. Мне стало жалко того старичка, у которого дядя деньги стребовал. Может быть, ему и не нужны были огурцы или редиска.

Отец говорит одно, дядя и мать — другое. Разберись тут: где правда?

И в школе какая-то ерунда получается. А ведь все началось с ножика. Пожалел! Не дал Грачу. И вот какая петрушка вышла.

Может, зря я это на ребят так думаю? Подойти к ним и сказать: «Давайте как раньше. Виноват я!»

А вот в чем виноват? До сих пор не знал я.

30. ПОСЛЕДНИЙ РЕЙС

Я собрал отцу сумку, и мы отправились на разъезд.

В сумке кроме всего прочего я обнаружил большущий серый мешок. Мать запихала. Это для поросят.

Я вспомнил, как дядя Петя сказал, что хоть мешок и хороший, но ради такого дела нечего жалеть.

И еще одну интересную штуку обнаружил я в сумке — заявление. Оно лежало в инструкции по технической эксплуатации. Я нечаянно открыл инструкцию и мельком прочитал: «…освободить меня от занимаемой должности, потому что…».

Дальше я не успел прочитать. Отец отобрал книжку и заявление, засунул в сумку, а мне сказал: «Твоим бы носом да щели затыкать… Глядишь, и мыши перевелись бы».

Ишь, как мудрено сказано! Нос, мыши, щели. Я сразу почувствовал, что настроение у отца улучшилось. Значит, он уходит с поезда… И мне сразу стало как-то легче.

Теперь отец будет с нами. А почему он мешок взял? Напоследок решил поросят привезти.

Когда по одной и той же дороге не так уж часто ходишь, то замечаешь, как все вокруг изменяется.

Рожь поднялась до пояса.

В овраге зацвели волчьи ягоды. Их есть нельзя: можно отравиться.

Отец не мог пройти мимо поля и не остановиться. Раньше он мрачнел, а нынче лицо его было светлым. Значит, рожь выправилась, пошла в рост, набирает силу. Дядя Матвей не пожалел минеральной подкормки.

— Если хороший урожай уродится, на трудодень много дадут? — спросил я.

— Не обидят, — сказал отец.

— И мама много получит.

— Сомневаюсь.

— А тетя Серафима?

Отец не ответил. Он вырвал длинный стебель ржи, сложил в несколько раз и сунул в карман кителя. Потом отобрал у меня сумку, раскрыл. Вытащил мешок, развернул.

— Все-таки втиснула! Да-а… сюда десять поросят влезут.

— Тесно им. Визжать будут, — сказал я.

— Не будут! — засмеялся отец и отдал мне мешок. — Верни дядюшке. Скажи, плакали его поросята…

— А полушубок мой еще носить и носить, — сказал я. — Обойдусь.

— Купим, сын, пальто и шапку, — сказал отец. — Когда еще зима!

Уехал мой отец в Полоцк. В последний раз. Больше не буду провожать я его на разъезд. И поезд не будет притормаживать. И никто без билета до города не будет ездить в седьмом вагоне.

Вернулся я с мешком домой. С пустым. Без поросят. Не понесу я дяде мешок. И не скажу, что его поросята плакали. Не хочется что-то. За мешком дядя сам прибежит. Посыплет его нафталином и в сундук спрячет.

31. МЫ БУДЕМ ЖИТЬ В ОДНОЙ ПАЛАТКЕ

На последнем уроке Кира Андреевна сказала, что пятый «б» идет на прополку сорняков.

Этой весной нам уже пришлось поработать в колхозе.

Наш класс три гектара посадил картошки и золы собрал больше всех в школе. Я принес десять ведер. Про меня Люда Парамонова написала в стенгазете. Грач на одно ведро меньше собрал золы. Про него Люда тоже написала. А Миша Комов вполовину меньше собрал, чем мы. Про него Людка тоже написала, что он отличился. Неудобно знатного кукурузовода оставить в тени.