Страница 49 из 54
Лакей открыл парадную дверь, и Кэролайн вышла на солнце. Шарлотта последовала за ней. Выхватив на ходу из рук лакея накидку, она сбежала по ступенькам на мостовую и, поравнявшись с Кэролайн, коснулась ее локтя. Не глядя на дочь, та резко отдернула руку.
— Как ты могла? — произнесла она очень спокойно. — Моя родная дочь! Или твое тщеславие столь велико, что ты способна так поступить со мной?
Шарлотта вновь потянулась к ее руке.
— Ничего не говори, — Кэролайн резко отстранилась. — Ничего не говори, прошу тебя. Никогда больше. Не хочу даже знать тебя.
— Ты ведешь себя просто глупо, — сказала Шарлотта, не поднимая голоса, иначе их бы услышала вся улица. — Я пришла туда, чтобы выяснить, откуда у Теодоры фон Шенк взялись все эти деньги.
— Не лги мне, Шарлотта. Я вполне в состоянии и сама понять, что происходит!
— Уверена? — повторила Шарлотта, злясь на мать не из-за того, что та составила себе неправильное мнение, а из-за ее ранимости, из-за того, что та позволила себе погрузиться в мечты, грозившие разрушить все то, что имело в ее жизни хоть какое-то значение. — Ты уверена, мама? Думаю, если бы ты могла взглянуть на всю эту ситуацию трезво, то поняла бы, как уже поняла я, что он тебя совсем не любит. — Она увидела слезы в глазах Кэролайн, но вынуждена была продолжать: — И дело здесь не во мне или в какой-то другой женщине. Он просто не понимает, что твое чувство к нему есть нечто большее, нежели родившийся из скуки флирт. Ты возвела вокруг него целый романтический образ, который не имеет ничего общего с тем человеком, который скрыт под этим образом. Ты же совсем его не знаешь! Видишь только то, что желаешь видеть!
Она взяла мать за руку, и на сей раз Кэролайн не нашла в себе сил ее отдернуть.
— Я знаю, что ты чувствуешь, — продолжала Шарлотта. — У меня было то же самое с Домиником. Я нанизала на него все мои романтические идеалы, облачила его в них, словно в доспехи, но и понятия не имела, какой он под ними. Это было нечестно! Мы не имеем права примерять к кому бы то ни было наши мечты, надеясь, что он будет носить их для нас. Это не любовь! Это слепое увлечение, ребячество, причем опасное! Только подумай, каким одиночеством это грозит. Тебе бы хотелось жить с кем-то, кто даже не смотрит на тебя, даже не слушает тебя, видя в тебе лишь предмет своих фантазий? С кем-то, кого ты придумала, на кого возложила ответственность за твои чувства, чтобы и обвинить их во всем? У тебя нет права поступать так с другими.
Кэролайн остановилась и пристально посмотрела на дочь; по щекам у нее побежали слезы.
— Ты говоришь ужасные вещи, Шарлотта, — прошептала она хриплым, прерывистым голосом. — Просто ужасные.
— Нет, отнюдь. — Шарлотта решительно покачала головой. — Это всего лишь правда, и если ты присмотришься к ней получше, она тебе даже понравится. Даст бог, так оно и будет!
— Понравится? Ты заявляешь, что я выставила себя нелепой идиоткой перед человеком, которому нет до меня никакого дела, и что даже те чувства, что у меня были, — всего лишь иллюзия, причем эгоистичная, не имеющая ничего общего с любовью, — и мне это должно понравиться?!
Шарлотта обвила мать руками, потому что хотела быть ближе к ней, разделить с ней ее боль, утешить ее. Кроме того, смотреть сейчас ей прямо в глаза было бы вторжением в ее частную жизнь, слишком глубоким, чтобы забыть о нем потом.
— Возможно, «понравится» — глупое слово, но когда ты увидишь, что это правда, ты обнаружишь, что ложь — это нечто такое, о чем тебе даже и вспоминать не захочется. И поверь мне: каждый, кто был способен на подобные чувства, хоть раз в жизни, но выставлял себя дураком. Мы все, влюбляясь, выстраиваем для себя какой-то образ. Главное — сохранить эту любовь и после того, как очнешься.
Какое-то время ни одна, ни другая ничего больше не говорили — просто стояли на тротуаре, обнявшись. Затем, мало-помалу, Кэролайн стала успокаиваться, расслабляться, напряжение ушло из нее, и боль из гнева перешла в обычные рыдания.
— Мне так стыдно, — прошептала она едва слышно. — Ужасно стыдно!
Шарлотта еще крепче прижала ее к себе. Говорить больше нечего. Слова здесь уже ничем не помогут — только время.
Где-то вдалеке раздался стук копыт — кто-то еще явился с ранним визитом.
Кэролайн распрямилась и шмыгнула носом. Пару секунд ее рука еще оставалась в руке Шарлотты; затем она отдернула ее и начала копаться в ридикюле в поисках носового платка.
— Не думаю, что пойду сегодня еще к кому-нибудь в гости, — сказала она спокойно. — Может, отправимся домой и выпьем чаю?
— С удовольствием, — ответила Шарлотта. Они медленно двинулись к экипажу. — Знаешь, Мина сильно ошибалась насчет Теодоры. Деньги ей приносил не бордель и даже не шантаж, а собственное дело — она занимается продажей мебели для ванных комнат.
Кэролайн резко остановилась. Брови ее сомкнулись.
— Ты имеешь в виду…
— Да, унитазов!
— О, Шарлотта!..
Глава 10
Спустя два дня Питт пребывал в не меньшем, чем прежде, замешательстве относительно того, кто убил Мину Спенсер-Браун. Фактов хватало, но вот доказуемых умозаключений не имелось — хуже того, не было ни одного такого, которое бы удовлетворило его самого.
Он стоял на залитой солнцем мостовой Рутленд-плейс. Здесь было тепло, высокие дома защищали от восточного ветра, и он остановился, чтобы собраться с мыслями перед тем, как зайти к Олстону и задать очередную порцию вопросов.
Питт уже переговорил с Амброзиной Чаррингтон, и беседа с ней зародила в его душе новые сомнения. Вероятность того, что Мина застала Амброзину за кражей одного из украшений, по-прежнему сохранялась, — опровергнуть это предположение Амброзина не смогла. Если все так и было, Мина могла угрожать ей оглаской.
Но боялась ли этого Амброзина? Из того, что рассказала Шарлотта, следовало, что, скорее всего, подобное бесчестие ее даже обрадовало бы. По словам Отилии, именно это в первую очередь и служило ее матери мотивом для краж — желание шокировать мужа, причинить ему боль, вырваться из того панциря, что он выковал для нее. Конечно, Амброзина могла представлять это все несколько иначе, но Питту с трудом верилось в то, что она могла пойти на убийство ради сохранения в тайне того, что подсознательно желала раскрыть.
Или же она действительно так ненавидела Лоуэлла, что была готова позволить Мине шантажировать его? Теоретически это было возможно. Такая шутка была бы в ее вкусе.
Но тогда Томас уловил бы гнев и напряжение в Лоуэлле и некий горький привкус удовлетворения в самой Амброзине. А их-то он и не уловил. Она, казалось, прекрасно чувствовала себя в своей темнице, а ее муж не выказывал и признака беспокойства в своей неприступной крепости.
Упоминание Отилии заметно поколебало обычную невозмутимость Лоуэлла — губы его побелели, на лбу выступил пот. Он как мог пытался замять все это дело. Однако Амброзина никакого беспокойства у Питта не вызвала.
Или же все-таки убийцей был Олстон Спенсер-Браун? Быть может, продолжительный роман Мины с Тормодом Лагардом в конце концов ему надоел и, когда Олстон выяснил, что жена все еще влюблена в молодого человека, он достал где-то в городе, у какого-то другого врача, немного белладонны, подлил сок этого растения в ее ликер и оставил дело на волю случая…
В ходе расследования Питт пришел к выводу, что хотя Мина и Тормод и пытались держать свои отношения в тайне, их интрижка все же была вполне реальной. Многие мужья убивают и за меньшее, а за внешним спокойствием Олстона могло скрываться неистовое чувство собственника, то особое возмущение, когда убийство представлялось ему не более чем правосудием.
Томас вновь обратился к фактам. Ликер, представлявший собой смесь ягод бузины и смородины, был домашнего изготовления. Обитатели Рутленд-плейс сами настойку не делают. Разумеется, узнать, откуда он взялся, было невозможно, и если его использовали для того, чтобы замаскировать яд, вряд ли кто-то признается в том, что у него имеется нечто подобное.