Старый английский барон

Достаточно было и того, что Лубьянович тщательно передавал детали реквизита заброшенного и опустевшего замка с привидениями, «the haunted castle», описание которого само по себе уже служило созданию атмосферы тайн и ужасов. Но он делал и нечто большее. Он пытался изыскать дополнительные средства эмоционального «оживления» затянутого романа Клары Рив. Он сократил его вторую часть — и явно к выгоде своего перевода, так как детали взаимоотношений между героями после раскрытия тайны отнюдь не прибавляли «Старому английскому барону» ни интереса, ни драматизма. Он ввел пейзажное описание в духе «кладбищенской» литературы — и здесь проявил незаурядное стилистическое чутье: именно такого рода описания будет широко практиковать Радклиф: «Едмунд пошел в поле и предался тамо всей скорби. Вся природа наслаждалась покоем, но Едмунд пользоваться оным не мог. Он обращал печальные взоры свои на леса и рощи, и пение птиц усугубляло задумчивость его. Нещастие лорда Ловеля и жены его непрестанно начертавались в воображении его, а доверенность, Освальдом ему сделанная, умножала в нем скорбь. Предавшись печальным размышлениям, он не примечал, что наступает уже ночь ‹…›»[260]. Это типичный для готического романа вечерний, на грани ночи, пейзаж, описание так называемой «тихой природы». Наконец, Лубьянович значительно драматизирует любовную линию «Эдмунд — Эмма Фиц-Оуэн» в духе сентиментального романа.

Русский переводчик как будто нащупывает одну из самых слабых сторон книги Рив, свойственную, между прочим, и всему готическому роману. Любовная интрига, связанная с положительным героем, как и сам «идеальный» тип этого героя, отличается здесь необыкновенной вялостью и бесцветностью. Это будет характерно в дальнейшем даже для романов В. Скотта, преобразовавшего традицию.

И Лубьянович, подобно тому как он берет из арсенала «кладбищенской элегии» свое пейзажное описание, обращается в поисках драматизирующих средств к авантюрному и сентиментальному романам. Он дает мотивировку взаимной склонности молодых людей: «Эмма одолжена была жизнию Едмунду, которую он спас с опасностию своея»[261]. Он вводит отсутствовавший в подлиннике популярнейший мотив брака по принуждению родителей: барон Фиц-Оуэн собирается выдать дочь за Уэнлока, и этот брак грозит навсегда разлучить влюбленных[262]. Та же традиция авантюрно-сентиментального романа подсказывает Лубьяновичу понимание «страсти» как целостного, непротиворечивого и неразвивающегося душевного состояния, лишенного оттенков и градаций и прорывающегося в критических ситуациях: при виде возвращающегося Эдмунда Эмма «слезами и воплем обнаружила тайну сердца своего»;[263] в разговоре с братом она, «предавшись одним токмо душевным к любезному Едмунду чувствованиям, призналась брату в страсти своей»[264] и т. д. В подлинном тексте все несколько сложнее. Очень показателен в этом смысле перевод сцены свидания Эммы и Эдмунда перед отъездом последнего; эту случайную и, быть может, даже не вполне желательную встречу влюбленных русский переводчик мотивирует прямым ритуалом поведения идеального любовника, который не может оставить замок, не повидавшись с дамой, «к которой питал он тайную любовь», как поясняет Лубьянович[265]. Из следующего затем диалога исчезают намеки, полупризнания, взаимное непонимание — тот язык чувств, который не был разработан просветительским романом, но был уже достоянием ученицы сентименталистов. Архаическая для 1790-х годов литературная традиция в последний раз сказалась здесь — в узости диапазона чувств, прямолинейно логической схематизации внутреннего мира героев.

Первый русский перевод готического романа оказывается, таким образом, довольно знаменательным эпизодом в истории русских литературных связей конца XVIII века. Роман Клары Рив был избран как дидактико-моралистическое повествование в числе других изданий, соответствовавших масонской программе этического совершенствования. Литературное задание — внешние признаки стилизованности, а быть может, и сам фантастический элемент — было принято масоном-переводчиком, так как неожиданно сближало роман с преданиями, обрядностью и даже самой мистико-философской основой учения. Такое чтение привело к перемещению акцентов, неизбежно сказавшемуся на переводе.

Но если бы дело было только в этом, перевод книги Клары Рив был бы фактом прежде всего истории общественных идей. Он стал фактом истории литературы, ибо литературная проблематика романа Рив, пусть не осознанная до конца и значительно переосмысленная, вошла вместе с ним и в русскую литературу как первый предвестник «готической волны» 1810-х годов. Традиционный авантюрный роман обогащался новыми ситуациями и темами и самыми первоначальными элементами нового, романтического стиля. И в этом отношении перевод Лубьяновича представляет для нас первостепенный, хотя главным образом отрицательный интерес. Через художественную систему авантюрного просветительского романа в русскую литературу могли проникнуть ситуации, общие контуры характеров, мотивы, традиционные для одного из главных жанров европейской преромантической литературы. Этого оказывалось достаточно для массовой литературы и массового читателя; сквозь призму авантюрного романа будут смотреть на готический роман русские переводчики и критики спустя десятилетие. Психологическую же разработку характеров и ситуаций, философскую проблематику, тщательно разработанную технику тайн, намеков, «атмосферы», наконец, подтекст и многоплановость повествования, — всего этого уже не могла вместить традиция авантюрного романа — да и, более того, традиция просветительской прозы. Указанные художественные достижения готической литературы были восприняты другими, литературно более перспективными течениями преромантического периода, во главе которых в эти годы становится Карамзин, усваивавший и преломлявший в своей творческой практике именно эти стилистические и эстетические открытия готического романа.

Примечания

Роман Клары Рив впервые был издан в 1777 году под названием «Поборник добродетели: Готическая повесть» («The Champion of Virtue: A Gothic Story»). Он был напечатан в Колчестере Уильямом Кеймером без указания имени автора и представлен читателю как перевод старинного английского сочинения, повествующего о подлинных событиях. Основной текст предваряло «Обращение к читателю», в котором излагались взгляды Рив на готический жанр и на принципы изображения сверхъестественного в современной литературе и которое вместе с тем выполняло мистифицирующую функцию. В этом обращении, написанном от лица анонимного редактора-переводчика, в частности, говорилось: «‹…› один мой друг владел манускриптом, написанным на древнеанглийском языке и содержащим историю, которая, ‹…› будь она изложена современным языком, могла бы развлечь тех, кому доставляют удовольствие рассказы подобного рода. Поэтому с разрешения моего друга мною были переписаны или, точнее, переведены некоторые страницы этой рукописи» [Reeve C. The Champion of Virtue (1777) // Varieties of Female Gothic: In 6 vol. / Gen. ed. Gary Kelly. L.: Pickering & Chatto, 2002. Vol. 1: Enlightenment Gothic and Terror Gothic. P. 7; далее это издание обозначается как: Reeve 2002).

Вскоре после выхода в свет первого издания писательница, при непосредственном участии своей подруги миссис Марты Бриджен (1736—1785), внесла ряд стилистических изменений в текст романа и затем продала права на публикацию лондонскому издателю Эдварду Дилли (1732—1779) за 10 фунтов стерлингов. В 1778 году братья Эдвард и Чарлз (1739—1807) Дилли выпустили второе издание книги, на титульном листе которого значились имя автора и новое, ставшее окончательным заглавие — «Старый английский барон: Готическая повесть» («The Old English Baron: A Gothic Story»). Вышеупомянутое «Обращение к читателю» трансформировалось здесь в текстуально близкое ему «Предуведомление», где К. Рив, отказавшись от установки на мистификацию, дала краткую характеристику изменений, которым подвергся в новом издании первоначальный текст. В том же году «Старый английский барон» был переиздан и затем неоднократно перепечатывался, иногда под одной обложкой с «Замком Отранто» (1764) предшественника Рив в готическом жанре Горация Уолпола (1717—1797)[266].

260

Лубьянович. С. 62—63; ср.: La Place. P. 64 (53).

261

Лубьянович. С. 34; ср.: «Il est vrai, qu’un service accidentel qu’elle en avoit reçu, l’avoit disposée en sa faveur» («Действительно, он расположил ее к себе благодаря случайной услуге, которую ей оказал». — La Place. P. 38 (32)).

262

См.: Лубьянович. С. 149—151. У Лапласа барон впервые с негодованием узнает о намерении Уэнлока сделаться его зятем: «Lui, mon gendre! — s’écria le baron. — A-t-il jamais dû s’en flatter! M’en a-t-il jamais témoigné quelque espoir?» («Он, моим зятем? — вскричал барон. — Ему никогда не следовало обольщаться на сей счет! Разве он когда-нибудь говорил мне, что питает какую-то надежду?» — La Place. P. 201 (154)) и т. д.

263

Лубьянович. С. 196.

264

Там же. С. 126.

265

Там же. С. 109.

266

Подробный перечень изданий романа Рив см. в изд.: Summers M. A Gothic Bibliography. N.Y.: Russell and Russell, 1964. P. 271, 449—450.