Страница 54 из 74
Первостепенное место в этой картине мира, несомненно, занимает Эдмунд Туайфорд — «дитя Провидения», «возлюбленное Небесами»[156], через индивидуальную судьбу которого во всей полноте раскрывается универсальная благость мироздания. В повествовательной структуре «Старого английского барона» он играет двоякую роль: будучи приоритетным объектом божественной заботы и защиты, Эдмунд одновременно предстает одним из главных орудий Небес в деле восстановления высшей правды и справедливости, олицетворением которых в сюжетных рамках романа становятся его собственные законные владетельные права и высокое общественное положение. С одной стороны, вся жизнь героя, включая выпадающие на его долю испытания, подчинена высшей, провиденциальной логике: даже дурное обращение Эндрю Туайфорда с приемным сыном может рассматриваться как проявление некой «личной теодицеи» протагониста — именно оно заставило барона Фиц-Оуэна обратить внимание на достоинства юного крестьянина и взять его слугой к себе в дом[157] (как выясняется в ходе повествования, родной дом Эдмунда). Сходным образом интриги и козни Уэнлока, Маркхэма и Хьюсона, призванные навредить Эдмунду, всякий раз оборачиваются против самих злоумышленников и служат «к его вящей чести»[158]. С другой стороны, важной составляющей психологического портрета героя оказывается процесс постижения им своей избранности, своего высокого и ответственного жизненного предназначения[159]. В отличие от уолполовского героя, больше действующего, чем размышляющего, Эдмунд показан автором как рефлексирующая, склонная к самоанализу личность, чье «осознание своих достоинств», временами разжигающее внутренний «огонь честолюбия»[160], по мере развития событий трансформируется в нравственно наполненное сознание своей миссии исполнителя предначертаний Небес. Переломным моментом в процессе обретения героем этой истины становится его второе пребывание в восточных покоях, когда то, что он еще накануне считал «тщеславными мечтами»[161], получает подтверждение из потустороннего мира и начинает осмысляться им как долг перед памятью его истинных родителей, перед Богом и перед самим собой[162]. Исследователями уже отмечался «гамлетический» характер поведения Эдмунда в этой сцене;[163] и действительно, повзрослевший за одну ночь протагонист романа обретает решимость, в которой проглядывает сила чувств трагедийного героя-мстителя; подобно датскому принцу, он восклицает: «Меня зовут! ‹…› И я повинуюсь призыву!»[164] — и, как и Гамлет, берет со свидетелей происшедшего клятву молчать об увиденном.
К осознанию своего провиденциального избранничества Эдмунда исподволь подводит целая череда дружественных — и, разумеется, также ведомых рукой Провидения — персонажей-помощников (от Филипа Харкли и Уильяма Фиц-Оуэна до отца Освальда и слуги Джозефа Хауэлла), убежденных, что он «рожден для более высокого положения» и «создан для великих дел»[165]. Примечательно, что эту убежденность упомянутые персонажи высказывают еще до того, как выясняется подлинное происхождение героя, полагаясь исключительно на благородство его духовного и физического облика: с самых первых страниц романа автором явственно утверждается просветительская идея внесословной ценности человека, отношение к которой недвусмысленно разводит действующих лиц по разным этическим полюсам[166]. Вразрез с общепринятыми социальными установлениями сэр Филип и крестьянин Джон Уайет (чьи «доброта и гостеприимство могли бы служить примером для иных высокородных и благовоспитанных особ») беседуют друг с другом «как собратья, от природы наделенные одними и теми же свойствами и дарованиями»; барон Фиц-Оуэн, приметив «редкую одаренность и приятный нрав» Эдмунда, держит его в доме не как слугу, а «как товарища своих детей», хотя и предвидит осуждение со стороны местной знати; наконец, герцог Йоркский, не имея возможности возвести в рыцарское звание сына простого крестьянина, тем не менее объявляет его «первым в числе достойных воинов, отличившихся в ‹…› сражении», и дарует ему «значительную часть» захваченной добычи[167]. В свою очередь недруги главного героя (которые, за исключением Роберта Фиц-Оуэна, старшего сына барона, однозначно отнесены к отрицательному нравственному полюсу изображаемого мира) неизменно выступают поборниками жесткой сословной иерархии, кичась своей знатностью, — и столь же неизменно оказываются посрамлены. (Весьма примечательно в этом смысле, что представленная в откровенно комических тонах паника Уэнлока и Маркхэма, теряющих при виде призрака остатки своего аристократического достоинства, разительно напоминает поведение слуг в аналогичном эпизоде «Замка Отранто» — и, с другой стороны, очевидно контрастирует с рассудительностью и благородной сдержанностью, проявляемыми в подобной ситуации старым слугой Джозефом.) Вопреки расхожим представлениям, типичным как для описываемой эпохи, так и для времени, когда создавался роман, в системе ценностей, утверждаемой в «Старом английском бароне», «происхождение уже не определяет характер; но характер может свидетельствовать о благородстве, несмотря на фактическое происхождение человека»[168]. И хотя свойственный главному герою аристократизм духа в ходе рассказа удостоверяется благородством крови, подтверждая тем самым существующую социальную стратификацию, наметившееся смягчение межсословных перегородок поддерживается в финальных сценах книги добросердечным обращением Эдмунда (уже принявшего имя и титул лорда Ловела) с приемными родителями и слугами, задавая перспективу возникновения «нового, более прогрессивного общественного устройства»[169]. Инструментом этого смягчения жесткой сословной иерархии становится чувствительность, которой маркированы образы центральных персонажей «Старого английского барона»; изначально торжествующая в отношениях Эдмунда с Уильямом, Фиц-Оуэном-старшим и Филипом Харкли, она постепенно распространяется на других действующих лиц и становится эмоционально-поведенческой доминантой повествования. «Рив переносит в феодальный, героический, мужественный мир рыцарского романа конвенции „чувствительного“ романа XVIII века»[170], которые, с одной стороны, придают финалу тон почти комической сентиментальности, с другой же — способствуют преодолению назревающих конфликтов (например, между бароном и сэром Филипом) и возникновению новых моральных парадигм, где узы дружбы встают вровень с родовым наследственным правом, а сердечная приязнь может оказаться сильнее голоса крови.
Контуры этой новой социальности и, более того, новой, идеальной государственности просматриваются в открыто утопической концовке романа. В финале «Старого английского барона» намечен недвусмысленно оптимистический вектор дальнейшего развития национальной истории, альтернативный истории подлинной и ведущий к ее мифологизации: если в ранних эпизодах книги, изображающих участие англичан в боевых действиях на территории Франции в середине 1430-х годов, еще сохраняются хотя бы внешние приметы историчности[171], то заключительные сцены (расписывающие жизнь основных персонажей и их потомков на десятилетия вперед) не содержат даже намека ни на грядущее поражение Англии в Столетней войне (1453 год), ни на разразившуюся вскоре междоусобную династическую Войну Алой и Белой Роз 1455—1485/1487 годов. Ассоциативная (и, разумеется, анахроничная) связь с последней угадывается, впрочем, в предыстории романного действия, в имени и судьбе лорда Артура Ловела, коварно и жестоко убитого своим кузеном и тайком захороненного в сундуке в одном из восточных покоев собственного замка[172]. Тень этого давнего преступления (которое почти буквально воплощает известный литературный образ «скелета в шкафу», ставший впоследствии, в XIX веке, распространенной метафорой семейной тайны), как и полагается в готическом сюжете, нависает над персонажами и событиями «Старого английского барона» — и даже грозит воплотиться в новое злодеяние: заговор, плетущийся Уэнлоком и его союзниками против главного героя, представляет собой очевидную параллель вероломству Уолтера Ловела, которое стоило жизни отцу Эдмунда[173]. Однако Провидение усилиями покровителей и друзей юноши расстраивает эти козни, не давая трагедии прошлого повториться в настоящем. Временная победа зла, ознаменовавшаяся убийством и узурпацией титула и владений, на следующем этапе семейной истории Ловелов сменяется торжеством добра, справедливости и закона, которое, как гласит надпись на могиле родителей Эдмунда, призвано служить «предостережением потомкам и доказательством справедливости Провидения и неотвратимости Возмездия»[174]. На примере судьбы рода Ловел, таким образом, утверждается дидактическая идея нравственных уроков, которые история способна преподать современности; эта идея позволяет увидеть в «Старом английском бароне» черты романа воспитания, объектами которого в данном случае оказываются не только отдельные персонажи, но и весь представленный в повествовании социальный мир[175]. В тексте романа неявно, но вполне определенно проводится аналогия между семьей и нацией, историей рода и историей государства[176], — и в заключительных сценах она достигает кульминации: словно взамен прежним, скомпрометированным родственным связям (Артур Ловел — Уолтер Ловел, Фиц-Оуэн — Уолтер Ловел, Фиц-Оуэн — Уэнлок) книгу венчает череда браков, связующих семьи из шотландских Марок, Йоркшира, Камберленда, Уэльса и с запада страны, где находится замок Ловел, и «способствующих превращению обособленного региона Англии в союз, который объединяет важнейшие элементы будущей Великобритании»[177]. В то время как драматичная развязка уолполовского повествования возвращает княжество Отранто в прошлое, в прежнюю, «досюжетную» точку его истории (смена узурпатора законным наследником ничуть не меняет замкнуто-автономного строя жизни этого государства), финал «Старого английского барона» отмечен устремленностью в будущее и предсказывает, вопреки реальной сложности дальнейшего социально-политического развития Англии, скорое и бесконфликтное формирование новой национально-государственной общности. В заключительных эпизодах романа все конфликтное, злокозненное, трагическое либо предстает достоянием уже преодоленного прошлого, либо оказывается географически удалено от идеального пространства становящейся британской государственности (как, например, изгнанный за пределы страны Уолтер Ловел или гибель Византийской империи, бегло упомянутая на последней странице — возможно, в качестве контрастной параллели положению дел в Англии).
156
См. наст. изд.
157
Об этом сам Эдмунд говорит Эндрю Туайфорду в финале романа: «‹…› твоя суровость была первым шагом на моем пути к возвышению: из-за нее меня заметило это благородное семейство. Всё, что ни случалось со мною с тех пор, становилось новой ступенью к нынешнему почету и счастью» (см. наст. изд.).
158
См. наст. изд.
159
Этот мотив напрочь и вполне закономерно отсутствует в «Замке Отранто», поскольку раскрытие тайны происхождения Теодора и возвращение ему законного места в социуме и мире происходят одномоментно, внезапно и императивно в финальной сцене книги, тогда как в «Старом английском бароне» аналогичные события разведены во времени и их постепенная подготовка составляет значительную часть сюжетного содержания романа. См. об этом: Runge L. L. Op. cit. P. 30.
160
См. наст. изд.
161
См. наст. изд.
162
См. об этом: Ehlers L. A. «A Striking Lesson to Posterity»: Providence and Character in Clara Reeve’s «The Old English Baron» // Enlightenment Essays. 1978. Vol. 9. P. 74—75; Runge L. L. Op. cit. P. 33.
163
См.: Townshend D. Op. cit. P. 81.
164
Cм. наст. изд.
165
См. наст. изд.
166
См. об этом: Ellis K. F. The Contested Castle: Gothic Novels and the Subversion of Domestic Ideology. Urbana; Chicago: University of Illinois Press, 1989. P. 63—64.
167
См. наст. изд.
168
Wein T. British Identities, Heroic Nationalisms, and the Gothic Novel, 1764—1824. Basingstoke; N.Y.: Palgrave Macmillan, 2002. P. 80.
169
Watt J. Introduction // Reeve С. The Old English Baron / Ed. by James Trainer; with an Introduction and Notes by James Watt. Oxford; N.Y.: Oxford University Press, 2003. P. XVII.
170
Chaplin S. The Gothic and the Rule of Law, 1764—1820. Basingstoke; N.Y.: Palgrave Macmillan, 2007. P. 76.
171
Эти эпизоды задают также выразительный параллелизм между событиями завершающего этапа Столетней войны, составляющими исторический фон повествования, и временем создания романа. Антианглийские заговоры и мятежи в оккупированных французских областях, вспыхнувшие в 1430-е годы, весьма вероятно, ассоциировались в сознании первых читателей книги с начавшейся в 1775 г. Войной за независимость — восстанием тринадцати североамериканских колоний против британского господства: дополнительную мотивировку этой аналогии придавала военная и экономическая помощь американским сепаратистам со стороны Франции, пытавшейся ослабить своего давнего внешнеполитического противника — Великобританию — и возместить потери, понесенные в результате Семилетней войны. См. об этом: Kelly G. Introduction: Clara Reeve. P. LXVIII; Idem. Clara Reeve, Provincial Bluestocking: From the Old Whigs to the Modern Liberal State. P. 124; Price F. Ancient Liberties? Rewriting the Historical Novel: Thomas Leland, Horace Walpole and Clara Reeve // Journal for Eighteenth-Century Studies. 2011. Vol. 34. № 1. P. 30—31. В этих и некоторых других эпизодах романа Г. Келли, Т. Уэйн, Дж. Уотт и Ф. Прайс вскрывают актуальную для Англии 1760—1770-х годов историческую и социально-политическую проблематику, увязывая ее с близкой Рив идеологией «старых вигов».
172
Как неоднократно отмечали исследователи и комментаторы романа, ситуация погребения лорда Ловела в потайной комнате, возможно, является отголоском романтической легенды, связанной с личностью Фрэнсиса Ловелла, 1-го виконта Ловелла (1454—1487?), который стал одной из последних жертв противостояния Йорков и Ланкастеров в эпоху Войны Роз. Ближайший друг и сподвижник короля Ричарда III, активный участник мятежа Ламберта Симнела, организованного Йоркской партией в 1487 г. с целью свержения Генриха VII, Фрэнсис Ловелл бесследно исчез после битвы при Стоук-Филд (16 июня 1487 г.) и был объявлен погибшим. В 1708 г., во время строительных работ в его усадьбе Минстер-Ловелл-холл, расположенной близ г. Уитни в графстве Оксфордшир, была обнаружена потайная подземная комната, где находился скелет человека в некогда роскошном, но полуистлевшем костюме, сидевший за столом, на котором лежали книга, перо и бумага; когда в помещение проник свежий воздух, скелет рассыпался в прах. Легенда гласит, что это были останки виконта Ловелла, скрывавшегося в добровольном заточении от агентов секретной службы Генриха VII и умершего от голода. См.: Archbold W. A. J. Lovell, Francis // Dictionary of National Biography: [In 63 vol.] / Ed. by Sidney Lee. N.Y.: Macmillan & Co.; L.: Smith, Elder & Co., 1893. Vol. 34. P. 172—173; Summers M. Architecture and the Gothic Novel // Architectural Design and Construction. 1931. Vol. 2. № 2. P. 80; Mehrotra K. K. Op. cit. P. 48.
173
См.: Ellis K. F. Op. cit. P. 66.
174
См. наст. изд.
175
См. об этом: Wein T. Op. cit. P. 81.
176
См. об этом: Coykendall A. Gothic Genealogies, the Family Romance, and Clara Reeve’s «The Old English Baron» // Eighteenth-Century Fiction. 2005. Vol. 17. № 3. P. 462. В одном случае эта аналогия эксплицирована в тексте: узнав всю правду о злоумышлениях Уэнлока и его сообщников против Эдмунда, барон Фиц-Оуэн восклицает: «Стоит ли удивляться, до чего часто монархи бывают обмануты своими приближенными, если даже я, частное лицо, так ошибся в собственном родственнике?» (см. наст. изд.).
177
Wein T. Op. cit. P. 72.