Жатва

– Гражданка! Взываю к вашей жалости! К вашему добросердечию! – Он протягивал к ней руки. – Позвольте мне войти. Спрячьте, умоляю! По крайней мере разрешите остаться здесь, пока они не пройдут. Помилосердствуйте, во имя всемилостивой Матери всех нас!

Он умолял, сжавшись и содрогаясь от охватившего его ужаса, а она не могла произнести ни слова и только глядела на него. Преследователи молодого человека, судя по приближавшемуся топоту, были уже совсем близко.

Молодой человек был высок и строен, – разглядеть его лицо было невозможно, оно скрывалось в глубокой тени. На нем были белые нанковые панталоны, гессенские[11] башмаки и длинный светло-коричневый редингот[12]. Шляпа отсутствовала, и длинные пряди волос спадали на лицо, покрытое испариной страха.

– Они идут, – прошептал он с такой интонацией, что его шепот показался ей почти криком и напомнил о том юноше, которого повесили на фонаре прямо перед ее окном.

Казалось, он обречен. Его преследователи видели, как мужчина завернул за угол, и шумно направились следом, разгоряченные близостью добычи, как собаки-ищейки. Хриплые, отвратительные голоса и громыхание деревянных подошв их башмаков по булыжнику катились к дверям, у которых стояли беглец и гражданка Видаль.

– Боже милосердный! – воскликнул он. – Неужели вы согласитесь, чтобы меня растерзали у ваших ног? Сжаль shy;тесь, мадам! Сжальтесь!

Анжель полуобернулась и протянула руку к открытой двери.

– Входите! – прошептала она. – Быстрее! Подождите меня внутри. – Потом сказала: – Вот, возьмите это, – и вручила ему салфетку с продуктами.

Он, не мешкая, схватил сверток, влетел в темный дверной проем и исчез. Она тихо закрыла за ним дверь и затем с хладнокровием, которому сама удивлялась, вернулась на порог. Через минуту появились первые преследователи. Они замедлили шаг, потеряв след. Их было десятка два, примерно треть из них – женщины, грязные бесполые мегеры[13]. Пара уличных мальчишек – хилых, полуголодных и полуголых детей трущоб – были тут как тут, и на их физиономиях была написана жажда зрелища.

Вожак толпы, громила с нечесаной бородой, заросший рыжими космами, но в дорогой меховой шапке, зло уставился на Анжель налитыми кровью глазами и свирепо спросил:

– Куда он побежал?

Она собрала все свое мужество и ответила равнодушным тоном:

– О ком ты говоришь, гражданин? Кого вы ищете?

– О ком я говорю? – эхом отозвался он. – Клянусь святой гильотиной, она тянет время! О ком я говорю, а?

Другой, еще более нетерпеливый, оттолкнул его плечом.

– Мы сели на хвост этому проклятому аристократу, а он ускользнул у нас из-под носа.

Одна из женщин, заходясь визгливым криком, объясняла происходившее. Она подняла тощую обнаженную руку, размахивая зажатым в ней ножом мясника.

– Собака-аристократ с напудренными волосами! Подумать только – с напудренными волосами! Посыпает пшеничной мукой свою поганую башку, когда добрые патриоты не имеют куска хлеба!

– Мы покажем ему, на что годится пшеничная мука, мамаша, – пообещал первый патриот. – Мы вытряхнем из его парика хлеб для бедняков. Пусть знает, собака, что его башка без этой муки ничего не стоит!

– Сначала поймайте его, – промолвил второй, видимо самый умный из них. – В какую дыру он уполз? – Он снова обратился к Анжель, застывшей в дверном проеме. – Ты заметила его или нет? Он должен был пройти здесь. Мы видели, как он свернул за угол, и он не мог добежать до другого конца улицы, пока мы не появились здесь. Так ты видела его?

– Я только минуту назад спустилась посмотреть, что происходит, – ответила она. – Если он и проходил, то, должно быть, до того, как я вышла.

Раздался всеобщий рев разочарования. Мегера с ножом придвинулась ближе к двери, и ее свирепые голодные глаза оценивающе разглядывали опрятный наряд и белое лицо гражданки Видаль с ненавистью, питаемой подобными существами к любой женщине, обладающей хотя бы в малой степени природной женственностью.

– А ты, случайно, не припрятала его? – завизжала она с неописуемой злостью. – Ты сама, случайно, не аристократка? Что-то слишком белое у тебя лицо и белые руки, да и говоришь ты жеманно. – Она обернулась к остальным и взмахнула рукой с ножом, указывая на Анжель. – Я вам говорю, она врет! Посмотрите на нее! Посмотрите на ее платье, лицо, руки. Разве она похожа на патриотку? На истинную дочь Франции – той славной новой Франции, что выросла на пепле тирании и порока?

Толпа молчала, и это молчание было зловещим. Обманутые одной жертвой, эти санкюлоты[14] получили возможность утешиться, утолить свою проснувшуюся жаж shy;ду крови другой. А эта женщина выглядела нежной и светлой, в ее облике проглядывали непростительные – антиреспубликанские – приметы: миловидность и чистота, и у них созревала общая мысль: раз уж одна жертва от них сбежала, нужно заменить ее новой.

Анжель стояла, чувствуя, как холодный, парализующий страх охватывает ее в этой зловещей, многозначительной тишине, под этими полными яростной злости взглядами, обращенными на нее. Она могла бы повернуться и уйти в дом, но это значило бы сдаться. Она подумала, что Видаль все слышит и сейчас спустится ей на помощь. Вдруг в толпе раздался смех, похожий на лошадиное ржание. Он принадлежал молодому патриоту, который отнесся к женской привлекательности иначе, чем его товарищи к красоте этой женщины.

Он шагнул вперед, грубо оттолкнув плечом мегеру.

– Что ты тут строишь из себя? – презрительно рас shy;смеялся он в лицо. – Ты всего лишь женщина. И непоследовательна, как и все женщины, если, конечно, ты еще не стала предательницей и не собираешься спасать эту аристократическую собаку, которая пудрит голову мукой, украденной из бедняцкого хлеба.

– Я? – закричала на него искренне изумившаяся тет shy;ка. – Я спасаю аристократа? И ты говоришь это мне? Мне, которая в сентябре[15] на Jla-Форс перерезала глотки десяткам таких, как он? Я говорю, что она изменница, что она дает убежище собаке, за которой мы гонимся, она…

– В чем дело?

Резкий и отдающий металлом голос, произнесший этот вопрос как команду, оборвал тираду мегеры и прекратил шум у порога. Патриот, стоявший слишком близко от Анжель, был отброшен ударом в сторону, другой отлетел в объятия стоявшего за ним человека, и Видаль вышел вперед. За ним волочилась его сабля. Он встал рядом с Анжель, и она облегченно вздохнула.

– В чем дело? – повторил он еще резче и свирепее, чем прежде, меча глазами молнии в эту взъерошенную толпу.

Первой пришла в себя мегера. Она обнажила свои желтые клыки в злобной ухмылке.

– Какое тебе дело? Ты что, дамский угодник, граж shy;данин солдат? – И она разразилась неприятным визгливым смехом. – Святая гильотина!

– Мне кажется, вы оскорбили мою жену – жену солдата Франции. Убирайтесь, иначе Комитет секции разберется с вами.

Его властный вид, мундир, трехцветный шарф на талии, рост и очевидная сила произвели впечатление на толпу. Однако обескуражить старую мегеру было гораздо сложнее, чем остальных. Она стала размахивать ножом перед самым носом полковника, обращаясь к нему на диком революционном жаргоне, которым одинаково владели мусорщик и депутат. Она напомнила ему, что все люди равны, а офицерский чин имеет значение исключительно в его полку. Она рассказала историю об аристократе с напудренной головой, которого они преследовали и по shy;теряли, и обвиняла Анжель в том, что та предоставила ему убежище.

– Вот еще! – возразил он. – Это ложь!

– Спроси ее! – заверещала баба. – Спроси ее!

Но Видаль тоже достаточно хорошо владел револю shy;ционным жаргоном, и именно этот язык он выбрал для ответа.

– Какая нужда спрашивать ее? Разве меня не было в доме? Разве я сам не знаю, что никакой аристократ не входил сюда? Кроме того, неужели я стану оскорблять жену подобным вопросом? – Его голос звучал горячо и гневно. Выдержав небольшую паузу, он закончил: – Только посмейте сказать, что, пока я проливаю на границах кровь в сражениях за свободу и против тиранов, моя жена здесь, в Париже, помогает врагам свободы! Если вы так думаете, значит, вы не знаете ни Видаля, ни его жены, у которой больше причин для ненависти к аристократам, чем у любой другой женщины среди вас. Если бы она была способна на такое вероломство, я собственными руками задушил бы ее, я сделал бы это во имя богини разума.