Обратная сторона войны

После переправы через Дон, я собрал шестьсот человек с оружием, и мы еще с 16 по 25 августа держали оборону под Алексеевкой».

Наверное, в слезах полковника, которых он не стыдился, скрывается нечто гораздо более страшное, чем сам смысл его рассказа. Страшно, что в памяти человека встают картины страшного избиения: когда стрелялись командиры, боевые товарищи шли сдаваться, убивали друг друга, тонули в реке, как приходилось лежать в болоте, как погиб адъютант…

В слезах полковника проступала ВОЙНА, которую невозможно отразить никакими картами…

Красиво, когда на карте кружок обозначает «котел», в который попали враги. А потом этот кружок крест-накрест перечеркивается линиями другого цвета, что означает ликвидацию «котла». Только вот что происходило с людьми внутри этого кружка, как они пытались выжить при его ликвидации, можно судить по рассказу полковника А. Утвенко.

Или, например, маленькое пятнышко города на карте театра военных действий. Почему бы не взять его с ходу?

Но недаром бой в городе считается одним из сложнейших видов боя.

Иногда кажется, что среди городских развалин, например, сталинградских руин, перепаханных снарядами, выжженных струями огнеметов, иссеченных осколками не осталось никого. Так, единицы, которые продолжают вести огонь из своих нор. Кажется, что еще один артналет, и жизнь покинет это поле боя.

Но наступает минута прекращения огня, и становится понятно, насколько ошибочно это ощущение. Из-под гор щебня, из канализационных люков, из-за бетонных сталагмитов начинают вылезать сдавшиеся в плен солдаты. Поодиночке, группами, отрядами, мелкими подразделениями они стекаются в одно место. По капле, струйками, тонкими ручейками они наполняют безбрежное море, колышущееся десятками тысяч тел.

Что и наблюдалось при капитуляции армии Паулюса. Казалось бы, солдат осталось еще так много, что можно продолжать оказывать сопротивление довольно долго! Ведь наши же сражались до последнего!

Но так может рассуждать лишь дилетант, привыкший иметь дело с игрушечными солдатиками, или передвигающий по карте значки подразделений. Во все времена, во всех войнах моральный дух вносил свои вводные в любые, самые замечательные стратегические и тактические планы.

Я недаром выбрал в качестве примера Сталинград, потому что в нем противники сражались на малой дистанции, как и в войнах предыдущих столетий. Не в окопах, отрытых за километр от противника, а на расстояние броска гранаты. Наблюдали врага не в оптику прицела, а слышали за стеной шаги и дыхание вражеских солдат.

Потому сталинградский пример кажется мне наиболее наглядным, чтобы по нему представить ожесточение и ужас войн прошлого, когда дрались саблями, штыками, пистолями…

Я немного отвлекусь от XX века для того, чтобы провести некоторое сравнение.

«Город Сарагоса был осажден французами и держался несколько месяцев. Наконец, маршал Ланн взял ее внешние укрепления и ворвался в город 27 января 1809 г. Но тут произошло нечто такое, чего не бывало ни при какой осаде: каждый дом превратился в крепость; каждый сарай, конюшню, погреб, чердак нужно было брать с бою. Целых три недели шла эта страшная резня в уже взятом, но продолжавшем сопротивляться городе. Солдаты Ланна убивали без разбора всех, даже женщин и детей, но и женщины и дети убивали солдат при малейшей их оплошности. Французы вырезали до 20 тысяч гарнизона и больше 32 тысяч городского населения. Маршал Ланн, лихой гусар, ничего на свете не боявшийся, побывавший уже в самых страшных наполеоновских битвах, не знавший, что такое означает слово «нервы», и тот был подавлен видом этих бесчисленных трупов, вповалку лежавших в домах и перед домами, этих мертвых мужчин, женщин и детей, плававших в лужах крови. «Какая война! Быть вынужденным убивать столько храбрых людей или пусть даже сумасшедших людей! Эта победа доставляет только грусть!» — сказал маршал Ланн, обращаясь к своей свите, когда все они проезжали по залитым кровью улицам мертвого города».

Чужие храбрые люди, продолжающие сражаться даже в безнадежном положении, в представлении врагов всегда кажутся сумасшедшими. Или фанатиками. Свои храбрые люди — героями.

Вернусь к Сталинграду.

Вспоминает командир пулеметного взвода 92-й морской стрелковой бригады А. Хозяинов:

«Помню, как в ночь на 18 сентября [1942 г.], после жаркого боя, меня вызвали на командный пункт батальона и дали приказ добраться с пулеметным взводом до элеватора и вместе с оборонявшимися там подразделениями удержать его в своих руках во что бы то ни стало. Той же ночью мы достигли указанного нам пункта и представились начальнику гарнизона. В это же время элеватор оборонялся батальоном гвардейцев численностью не более 30–35 человек вместе с тяжело и легко раненными, которых не успели еще отправить в тыл.

Гвардейцы были очень рады нашему прибытию, сразу посыпались веселые боевые шутки и реплики. В прибывшем взводе было 18 человек при хорошем вооружении. У нас имелись два станковых и один ручной пулемет, два противотанковых ружья, три автомата и радиостанция. (…)

Вскоре с южной и с западной стороны в атаку на элеватор пошли танки и пехота противника численностью примерно раз в десять сильнее нас. За первой отбитой атакой началась вторая, за ней — третья, а над элеватором висела «рама» — самолет-разведчик. Он корректировал огонь и сообщал обстановку в нашем районе. Всего 18 сентября было отбито девять атак.

Мы очень берегли боеприпасы, так как подносить их было трудно и далеко.

В элеваторе горела пшеница, в пулеметах вода испарялась, раненые просили пить, но воды близко не было. Так мы отбивались трое суток — день и ночь. Жара, дым, жажда, у всех потрескались губы. Днем многие из нас забирались на верхние точки элеватора и оттуда вели огонь по фашистам, а на ночь спускались вниз и занимали круговую оборону. Наша радиостанция в первый же день боя вышла из строя. Мбі лишились связи со своими частями.

Но вот наступило 20 сентября. В полдень с южной и западной сторон элеватора подошло 12 вражеских танков. Противотанковые ружья у нас были уже без боеприпасов, гранат также не осталось ни одной. Танки подошли к элеватору с двух сторон и начали почти в упор расстреливать наш гарнизон. Однако никто не дрогнул. Из пулеметов и автоматов мы били по пехоте, не давая ей ворваться внутрь элеватора. Но вот снарядом разорвало «максим» вместе с пулеметчиком, а в другом отсеке осколком пробило кожух второго «максима» и погнуло ствол. Оставался один ручной пулемет.

От взрыва в куски разлетался бетон, пшеница горела. В пыли и дыму мы не видели друг друга, но ободряли криками: «Ура! Полундра!»

Вскоре из-за танков появились фашистские автоматчики. Их было около 150–200. В атаку шли они очень осторожно, бросая впереди себя гранаты. Нам удавалось подхватывать гранаты на лету и швырять их обратно. При каждом приближении фашистов к стенам элеватора мы по уговору все кричали: «Ура! Вперед! За Родину!»

В западной стороне элеватора фашистам все же удалось проникнуть внутрь здания, но отсеки, занятые ими, были тут же блокированы нашим огнем.

Бой разгорелся внутри здания. Мы чувствовали и слышали шаги и дыхание (!) вражеских солдат, но из-за дыма видеть их не могли. Бились на слух.

Вечером при короткой передышке подсчитали боеприпасы. Их оказалось немного: патронов на ручной пулемет — полтора диска, на каждый автомат — по 20–25 и на винтовку — по 8–10 штук.

Обороняться с таким количеством боеприпасов было невозможно. Мы были окружены. Решили пробиваться на южный участок, в район Бекстовки, так как с восточной и северной сторон элеватора курсировали танки противника.

В ночь на 21 сентября под прикрытием одного ручного пулемета мы двинулись в путь. Первое время дело шло успешно, фашисты тут нас не ожидали. Миновав балку и железнодорожное полотно, мы наткнулись на минометную батарею противника, которая только что под покровом темноты начала устраиваться на позиции.

Помню, мы опрокинули с ходу три миномета и вагонетку с минами. Фашисты разбежались, оставив на месте семь убитых минометчиков, побросав не только оружие, но и хлеб и воду. А мы изнемогали от жажды. «Пить! Пить!» — только и было на уме. В темноте напились досыта. Потом закусили захваченным у фашистов хлебом и двинулись дальше. Но, увы, дальнейшей судьбы своих товарищей я не знаю, ибо сам пришел в в память только 25 или 26 сентября в темном сыром подвале, точно облитый каким-то мазутом. Без гимнастерки, правая нога без сапога. Руки и ноги совершенно не слушались, в голове шумело…»