Нежная добыча

Она замерла на миг, прижав ладонь к щеке. Затем нагнулась, подняла с тропинки большой камень и запустила им изо всех сил в открытую дверь. Оттуда раздался жуткий вопль — в жизни своей она такого не слышала. Или же да, — подумала она, кинувшись бежать мимо хижин, — так орет от негодования и оскорбленной невинности маленький ребенок, — но голос принадлежал взрослому мужчине. Пока она бежала, из хижин никто не выглянул. Вскоре она вновь оказалась среди безмолвия пустого горного склона, но и там бежать не перестала — и к тому же с изумлением поняла, что рыдает. Она села на камень и потихоньку успокоилась, наблюдая, как муравьи методично уничтожают куст, отщипывая квадратики зеленых листьев и уволакивая их с собой. Небо теперь становилось ярче; скоро и солнце проглянет. Она двинулась дальше. Когда она добралась до выступа над плантацией, туман собрался в длинные облака, сползавшие по склону вниз, в ущелья. В ужасе Эйлин увидела, как близка она к уродливому черному краю. А их дом внизу выглядел и вовсе безумно — свесился над пропастью, точно пытался разглядеть самое дно. Много ниже дома от заводи поднимался пар. Эйлин скользнула взглядом по отвесным бокам скалы напротив — снизу до самой вершины, чуть выше того места, где она сейчас стояла. От этого ей стало дурно, и к дому она спустилась, пошатываясь, прижав ко лбу ладонь, никак не реагируя на местных, которые здоровались с ней, стоя в дверях хижин.

Пробегая мимо сада, Эйлин услышала, как ее окликнули. Она обернулась и увидела Пру — та мыла руки в чаше фонтана. Эйлин замерла.

— Ты сегодня рано. Тебе, должно быть, лучше, — заметила Пру вытирая руки о волосы. — У твоей матери приступ. Зашла бы к ней.

Эйлин посмотрела на Пру и сказала:

— Я и так заходила. Не нужно мне указывать.

— А я думаю, нужно.

— И вообще не лезьте ко мне. Я прекрасно обойдусь и без вашей помощи.

— А помогать тебе я и не собиралась, — сказала Пру, засовывая руки в карманы. — Скорее — дать в зубы, если уж на то пошло. Каково мне видеть, как мать из-за тебя дергается? То ты в постели валяешься больная, то по клятым джунглям шляешься. Думаешь, мне приятно без конца говорить о тебе, каждые десять минут ее успокаивать? По-твоему, жизнь — это что, черт тебя дери, вечный бал для девицы на выданье?

Эйлин смотрела на нее еще пристальнее, теперь уже с открытой ненавистью.

— По-моему, — с расстановкой сказала она, — жизнь довольно ужасна. А особенно здесь. И еще — по-моему, вам стоит разок посмотреть на себя в зеркало и кинуться с террасы вниз. А мамочке голову проверить не помешает.

— Ясно, — с нажимом сказала Пру. Закурила и прошествовала к себе в мастерскую. Эйлин зашла в дом и поднялась к себе.

Меньше часа спустя в дверь постучала мать. Едва она вошла, Эйлин заметила: она только что плакала.

— Эйлин, золотко, мне нужно тебе кое-что сказать, — неуклюже начала она. — У меня просто сердце разрывается. Однако придется.

Она замолчала, словно ожидая, что ее подбодрят.

— Мама, что такое?

— Думаю, ты сама догадываешься.

— Наверное, о Пру. Нет?

— Определенно. Даже не знаю, как мне теперь с ней объясняться. Она рассказала, что ты ей наговорила, и, не скрою, я с трудом ей поверила. Как ты могла?

— Ты про то, что сейчас было в саду?

— Я не знаю, где это было, но знаю, что так больше продолжаться не может. Поэтому я просто вынуждена сказать… Тебе придется уехать. Мне такие встряски не нужны, а теперь совершенно ясно, что меня ждет, если ты останешься.

— Я ничуть не удивляюсь, — сказала Эйлин с напускным спокойствием. — Когда мне уехать?

— Это все ужасно мучительно…

— О, хватит! Все в порядке. Отдохнула и будет, зато много чего успею до начала семестра. Сегодня? Завтра?

— Думаю, в самом начале недели. Я поеду с тобой в Барранкилью.

— Будет очень глупо, если еду мне станут приносить в комнату?

— По-моему, это прекрасная мысль, золотко, а между едой мы будем славно друг друга навещать.

Казалось, теперь напряжение должно было исчезнуть, но оно почему-то не пропало. Все четыре ночи, оставшиеся до отъезда, Эйлин изводили кошмары. Она просыпалась во мраке до того измученная, что не могла двинуть рукой. То был не страх; своих снов она не помнила. Скорее казалось, будто некую только что открытую внутреннюю часть ее существа терзает острая боль. Часто дыша, она подолгу лежала обездвиженная и слушала вечный рокот водопада, лишь изредка пронзаемый легким и близким ночным шелестом ветвей. Наконец, собрав достаточно энергии, она переворачивалась в постели, глубоко вздыхала и, довольно расслабившись, снова погружалась в зловещий мир сна.

В последний день, едва рассвело, в дверь к ней легонько постучали. Эйлин встала и откинула задвижку. Там, жалко улыбаясь, стояла ее мать.

— Мне можно войти?

— О. Доброе утро. Конечно. Еще ведь рано, да?

Мать прошла к окну и встала, глядя на сад в тумане.

— Мне сегодня нездоровится, — сказала она. — Боюсь, я не смогу проводить тебя в Барранкилью. Мне сегодня и на лошадь не взобраться. Это чересчур — три часа до Хамонокаля, а потом еще и поезд, и пароход всю ночь. Тебе придется меня простить. Одно, другое, третье — это выше моих сил. Но ведь какая разница, правда? — Наконец она подняла взгляд. — Мы можем проститься и здесь.

— Но, мама, как же я одна доберусь?

— О, Хосе поедет с тобой до самой Барранкильи и в среду к ночи вернется. Неужели ты думаешь, я отпустила бы тебя совсем одну? — Она рассмеялась нарочито, потом резко смолкла, словно задумавшись. — Мне очень не хочется оставаться тут без него на две ночи, но иначе до завтра тебя туда не доставить. В Панаму ты сможешь добраться морем. Один-то билет всегда найдется. А сейчас — завтракать, завтракать…

Потрепав Эйлин по щеке, она заспешила к двери и по лестнице вниз, на кухню.

Сверху из леса долетала утренняя песня птиц; там, на вершинах могучих деревьев клочьями лежал туман. Эйлин перевела взгляд на сад у своих ног. Вдруг она почувствовала, что не сможет уехать; в каком-то смысле она будто оставит позади любовь. Она села на кровать. «Но в чем же дело? — спрашивала она себя в отчаянии. — Не в маме. Не в доме. Не в джунглях». Она машинально оделась и уложила оставшиеся туалетные принадлежности в несессер. Но чувство не проходило, властное и всеохватное в своей завершенности.

Она сошла вниз. Из кухни слышались голоса и стук фарфора. Конча и Лус собирали ей поднос с завтраком. Эйлин вышла наружу и наблюдала за ними, пока все не приготовили.

— Ya se va la señorita?[3] — печально спросила Конча.

Эйлин не ответила, забрала поднос и, пройдя с ним через дом, вынесла на террасу и поставила на стол. На террасе все намокло от сырости и росы из ущелья. Эйлин перевернула подушку на стуле и села. Гул водопада убил в ней аппетит, но она подумала: «Это в последний раз». Горло ей сдавило, но чувства были слишком противоречивы и спутаны, чтобы выделить из них одно, главное. Так она сидела, сосредоточенно жуя, и вдруг почувствовала на себе пристальный взгляд. Она вздрогнула и увидела в дверях Пру. В халате и пижаме, в руке — стакан воды. Вид у нее был очень сонный.

— Как ты? — спросила она, сделав глоток.

Эйлин встала.

— Какие мы нынче бодрые ранние пташки, — весело продолжала Пру.

— Я… уезжаю. Надо идти. Извините, уже поздно, — мямлила Эйлин, шаря глазами по сторонам.

— Да не спеши ты, подруга. Даже с матерью еще не простилась. И Хосе только седлает своих кляч. Ну и набрала ты с собой.

— Простите, — сказала Эйлин, стараясь проскользнуть мимо в дверь.

— Ладно, давай пять. — И Пру потянулась к ее руке.

— Отстаньте! — крикнула Эйлин, стараясь не подпускать ее. — Не трогайте меня! — Но Пру удалось-таки поймать ее за одну обезумевшую руку. Схватила она ее крепко.

— Хватит с нас эффектного прибытия. Совсем не обязательно и отбывать таким же манером. Давай-ка, попрощайся со мной по-человечески. — Невольно Пру слегка вывернула ей руку. Эйлин прислонилась к двери и вся побелела. — Что, дурно? — спросила Пру. Она отпустила руку и, поднеся поближе стакан с водой, пальцами брызнула Эйлин в лицо.

3

Сеньорита уже уезжает? (исп.).