Нежная добыча

С этим оба поспешили к отверстию побольше и пропали внутри. Пастор сел на камень, уткнув подбородок в руку, лежавшую на головке трости. Его по-прежнему пронизывало странное торжество — он словно вернулся к самому себе.

Около четверти часа он слушал бормотание, доносившееся из пещеры. Наконец, оба вышли, такие же серьезные. Любопытство разбирало пастора, и он спросил:

— Здесь живет Ачакьюм?

Они кивнули. Пастору хотелось зайти еще дальше и спросить, одобряет ли Ачакьюм то, что он сам разговаривал с Мецабоком, но такой вопрос прозвучал бы дерзко; а кроме того, пастор был уверен, что ответ будет утвердительным.

В деревню они вернулись к ночи, весь путь проделав пешком. Индейцы шли чересчур быстро для пастора Дау, а останавливались они всего раз — поесть сапоты, найденной под деревьями. Пастор попросил отвести его к дому Николаса. Когда они достигли хижины, заморосило. Пастор сел в дверях под свисающим тростниковым карнизом. Он совершенно выбился из сил; то был один из самых утомительных дней в его жизни, а ведь он даже еще не вернулся домой.

Два его спутника сбежали, едва появился Николас. Тот, очевидно, уже знал о его визите в пещеру. Пастору показалось, что лицо индейца никогда не было таким красноречивым, таким любезным.

— Utz, utz, — сказал Николас. — Хорошо, хорошо. Ты должен есть и спать.

Поев фруктов и маисовых лепешек, пастор почувствовал себя лучше. В хижине клубился дым от костра в углу. Пастор откинулся на спину в низком гамаке, который маленькая Марта время от времени покачивала, мягко дергая за веревочку. Его одолевал сон, однако хозяину, похоже, хотелось поговорить, и пастор был не прочь этим воспользоваться. Едва он открыл рот, Николас подошел с заржавленной жестяной коробкой из-под галет. Присев у гамака на корточки, он тихо сказал;

— Я покажу тебе мои вещи.

Пастор пришел в восторг; это доказывало высокую степень дружелюбия. Николас открыл коробку и вытащил несколько квадратиков набивной ткани, похожих на образцы товара, старую склянку с таблетками хинина, длинный клочок газеты и четыре медные монетки. Он дал пастору время изучить каждый предмет. Дно коробки было толсто выстелено оранжевыми и голубыми перьями, достать которые Николас и не подумал. Пастор понял, что ему выпало узреть сокровища этого дома, что эти вещи — редкие произведения искусства. Он осмотрел каждую с великой серьезностью, а обратно хозяину в руки передавал, выражая восхищение подобающими словами. Наконец он произнес:

— Благодарю тебя, — и снова откинулся в гамаке. Николас вернул коробку женщинам, сидевшим в углу. Вернувшись к пастору, он сказал:

— Теперь мы спим.

— Николас, — спросил пастор, — Мецабок плохой?

— Bai, сеньор. Иногда очень плохой. Как маленький ребенок. Когда сразу не получает то, чего хочет, делает пожары, лихорадку, войну. Он может быть очень хороший тоже, когда счастливый. Ты должен говорить с ним каждый день. Тогда ты его узнаешь.

— Но вы никогда с ним не говорите.

— Bai, мы говорим. Многие говорят, когда болеют или несчастливы. Просят убрать беду. Я никогда с ним не говорю. — Похоже, Николас был доволен. — Потому что Ачакьюм — мой хороший друг, мне Мецабок не нужен. И еще дом Мецабока далеко, три часа идти. Я могу говорить с Ачакьюмом здесь.

Пастор понял, что индеец имеет в виду маленький алтарь возле хижины. Он кивнул и провалился в сон.

Ранним утром деревня ожила пронзительным хаосом — собаки, попугаи и какаду, младенцы, индюки. Пастор тихо полежал немного в гамаке, прислушиваясь, пока его официально не разбудил Николас:

— Мы должны идти, сеньор, — сказал он. — Все тебя ждут.

Пастор сел, немного встревожившись.

— Куда? — воскликнул он.

— Ты говоришь и делаешь музыку сегодня.

— Да, да. — Он совсем забыл, что сегодня воскресенье.

Пастор молчал, шагая обок Николаса по дороге к миссии.

Погода обернулась, и утреннее солнце было очень ярким. «Меня укрепило это испытание», — думал он. В голове прояснилось; он чувствовал себя поразительно здоровым. Непривычное ощущение бодрости навеяло странную ностальгию по дням его юности. «Тогда я, должно быть, постоянно так себя чувствовал. Я это помню», — подумал он.

У миссии собралась огромная толпа — гораздо больше, чем в Такате обычно приходило на его службы. Люди негромко переговаривались, но стоило появиться им с Николасом, все немедленно притихли. Матео стоял под навесом, дожидаясь его, фонограф открыт. Пастора кольнуло, когда он вспомнил, что не подготовил для своей паствы проповедь. Он на минуту зашел в дом, затем вернулся и сел за стол на помосте, взял в руки Библию. Свои несколько заметок он оставил в книге, поэтому она открылась на семьдесят восьмом псалме. «Прочту им это», — решил он. Повернулся к Матео.

— Включи disco, — сказал он.

Матео поставил «Сумасшедший ритм». Пастор карандашом быстро исправил кое-что в тексте псалма, заменив Иакова и Ефрема мелкими божествами, вроде Усукуна и Сибанаа, а Израиль и Египет — местными названиями. А слово «Ачакьюм» написал везде, где в тексте поминались Бог или Господь. Пластинка доиграла, но он еще не закончил.

— Сыграй еще, — распорядился он.

Публика пришла в восторг, хотя диск отвратительно трещал и шипел. Когда музыка смолкла опять, пастор встал и ясным голосом принялся пересказывать псалом:

— Дети Сибанаа, вооруженные, стреляя из луков, вбежали в лес прятаться, когда пришел враг. Не сдержали они своего обещания Ачакьюму, не стали жить, как Он им повелел…[26]

Публика возбудилась. Продолжая говорить, пастор опустил взгляд и увидел девочку Марту — та во все глаза смотрела на него. Своего крокодильчика она выпустила, и тот с удивительным проворством полз сейчас к его столу. Хинтина, Матео и две служанки по одну сторону от него складывали на землю брикеты соли. Они постоянно бегали в кухню и выносили еще. Пастор понимал: все, что он им говорит, без сомнения с точки зрения их религии не имеет никакого смысла, но это была история о божественном недовольстве нечестивцами, и слушатели ею наслаждались. Крокодильчик, волоча за собой тряпье, подобрался всего на несколько дюймов к ногам пастора, где и затих, довольный уж тем, что выбрался из объятий Марты.

Пока он говорил, Матео начал раздавать соль, и вскоре все уже ритмично обрабатывали языками грубые бруски, не упуская ни слова из речи пастора. Собираясь закончить, он поманил Матео, чтобы тот завел пластинку сразу же; на последней фразе он опустил руку, и по сигналу снова зазвучал «Сумасшедший ритм». Крокодильчик спешно пополз к дальнему краю помоста. Пастор Дау нагнулся и взял его на руки. Но когда он шагнул вперед, чтобы вручить его Матео, с земли поднялся Николас и, взяв Марту за руку, вошел с нею под навес.

— Сеньор, — сказал он, — Марта будет жить с тобой. Я даю ее тебе.

— О чем ты говоришь? — вскричал пастор, и голос его надломился. В его руке корчился аллигатор.

— Она твоя жена. Она будет жить здесь.

Глаза пастора Дау распахнулись очень широко. Какой-то миг он вообще не мог ничего сказать. Потряс в воздухе руками и наконец выдавил: «Нет!» — несколько раз.

Лицо Николаса стало неприятным.

— Тебе не нравится Марта?

— Очень нравится. Она красивая. — Пастор медленно сел на свой стул. — Но она же маленький ребенок.

Николас от нетерпения нахмурился.

— Она уже крупная.

— Нет, Николас. Нет. Нет.

Николас толкнул дочь вперед и отступил на несколько шагов, оставив ее у стола.

— Дело сделано, — жестко сказал он. — Она твоя жена. Я дал ее тебе.

Пастор Дау оглядел сборище и на всех лицах прочел невысказанное одобрение. «Сумасшедший ритм» доиграл. Повисла тишина. Под манговым деревом, увидел пастор, какая-то женщина играла с небольшим блестящим предметом. Он вдруг узнал свой очечник; женщина сдирала с него кожемитовую ткань. Голый алюминий сверкал на солнце всеми своими вмятинами. Даже в такой ситуации пастор отчего-то подумал: «Значит, я был не прав. Он не умер. Она сохранит его так же, как Николас сберег таблетки хинина».

26

Парафраз Пc. 77:9–10.