Страница 27 из 43
Когда он закончил проповедь, заметки к которой были озаглавлены «Смысл Иисуса», индейцы медленно поднялись на ноги и стали расходиться, явно думая о чем-то другом. Это озадачило пастора Дау. Доктор Рамос из университета заверял, что его знания диалекта будет довольно, чтобы потенциальные прихожане понимали проповеди, к тому же он безо всяких трудностей общался с индейцами, сопровождавшими его из Сан-Джеронимо. Пастор печально стоял на помосте под тростниковым навесом на поляне перед своим домом и смотрел, как мужчины и женщины не спеша разбредаются в разные стороны. У него было ощущение, что он так ничего до них не донес.
И сразу же он понял, что должен задержать здесь людей еще ненадолго, поэтому окликнул их, чтобы остановились. Вежливо они оборачивались к беседке, в которой он стоял, и продолжали смотреть на него, не двигаясь с места. Несколько детей поменьше уже затеяли какую-то игру и носились безмолвно в отдалении. Пастор глянул на часы и заговорил с Николасом, которого ему рекомендовали как одного из самых разумных и влиятельных людей в деревне: попросил его подойти и встать рядом.
Как только Николас приблизился, пастор решил проверить его, задав несколько вопросов:
— Николас, — начал он своим сухим и слабым голоском, — о чем я вам рассказывал сегодня?
Николас прокашлялся и поверх голов собравшихся посмотрел на огромную свинью, рывшуюся в грязи под манговым деревом. После чего ответил:
— Дон Хесукристо.
— Да, — ободряюще кивнул пастор Дау. — Bai, и дон Хесукристо — что?
— Хороший человек, — безразлично ответил Николас.
— Да, да, но что еще? — Пастор Дау был нетерпелив; он чуть не взвизгнул.
Николас молчал. Наконец он вымолвил:
— Теперь я пойду, — и осторожно шагнул с помоста. Остальные вновь начали собирать пожитки и двинулись прочь. Пастор Дау на миг пришел в ярость. Затем взял свою записную книжку, Библию и вошел в дом.
За обедом подававший на стол Матео, которого пастор привез с собой из Окосинго, прислонился к стене и улыбнулся.
— Сеньор, — сказал он, — Николас говорит, они больше не придут вас слушать без музыки.
— Музыки! — вскричал пастор Дау, лязгнув вилкой о стол. — Что за нелепость! Какой еще музыки? У нас нет музыки.
— Он сказал, отец в Ялактине раньше пел.
— Нелепость! — повторил пастор. — Во-первых, я не умею петь, и потом — это неслыханно! Inaudito!
— Si, verdad.[21] — согласился Матео.
В спаленке пастора было не продохнуть от жары, даже ночью. Тем не менее, во всем домике это была единственная комната с окном наружу, пастор мог закрыть дверь в шумное патио, где слуги днем неизменно собирались работать и болтать. Он лежал под опущенным пологом противомоскитной сетки и слушал лай собак в деревне внизу. Он думал о Николасе. Тот, очевидно, взял на себя роль посланника деревни в миссии. Тонкие губы пастора шевельнулись.
— Смутьян, — прошептал он себе под нос. — Завтра с ним поговорю.
С утра пораньше он уже стоял у хижины Николаса. В Такате каждый дом имел собственный маленький алтарь: несколько древесных стволов поддерживали тростниковый навес, под который складывали подношения — фрукты и вареную еду. Пастор старался не приближаться к этому капищу, он уже и так чувствовал себя парией, да и доктор Рамос предупреждал, чтобы он в это не совался. Пастор позвал.
В дверях возникла девчушка лет семи. Она как-то дико глянула на пастора большими круглыми глазами, взвизгнула и снова исчезла во тьме. Из-за хижины, в конце концов, вышел человек и сказал, что Николас вернется. Пастор сел на пень. Скоро девочка опять возникла в дверном проеме; на сей раз она кокетливо улыбалась. Пастор сурово глянул на нее. Ему казалось, что она уже слишком взрослая и голышом ей бегать не след. Он отвернул голову и принялся разглядывать мясистые красные лепестки бананового цветка, свисавшего рядом. Вновь повернувшись, он увидел, что девочка вышла из дома и теперь стоит подле него, все так же улыбаясь. Пастор встал и пошел к дороге, склонив голову, словно в раздумье. Тут в калитку вошел Николас, и пастор, столкнувшись с ним, извинился.
— Хорошо, — буркнул Николас. — Чего?
Посетитель толком не знал, с чего начать. Он решил быть обходительным.
— Я хороший человек, — улыбнулся он.
— Да, — сказал Николас. — Дон Хесукристо хороший человек.
— Нет, нет, нет! — вскричал пастор Дау.
Николас вежливо смутился, но ничего не ответил.
Чувствуя, что знания диалекта на подобную ситуацию не хватит, пастор мудро решил начать сначала.
— Ачакьюм сделал мир. Это правда?
Николас кивнул и присел на корточки у ног пастора, не сводя с него глаз и прищурившись от солнца.
— Ачакьюм сделал небо, — принялся показывать пастор, — горы, деревья, вон тех людей. Это правда?
И снова Николас согласился.
— Ачакьюм хороший. Ачакьюм сделал тебя. Правда? — Пастор Дау опять уселся на пень.
Николас наконец открыл рот:
— Все, что ты говоришь, — правда.
Пастор позволил себе довольно улыбнуться и продолжил:
— Ачакьюм сделал всё и всех, потому что Он могучий и хороший.
Николас нахмурился.
— Нет! — воскликнул он. — Это неправда! Ачакьюм не сделал всех. Он не сделал тебя. Он не сделал ружья или дона Хесукристо. Он много вещей не сделал!
Пастор прикрыл на миг глаза, призывая силу.
— Хорошо, — наконец вымолвил он терпеливо. — Кто сделал другие вещи? Кто сделал меня? Скажи мне, пожалуйста.
Николас не медлил ни секунды:
— Мецабок.
— Но кто этот Мецабок? — вскричал пастор, подпустив ноту негодования в голос. Он всегда знал, что Бога означает слово «Ачакьюм».
— Мецабок делает все вещи, которые не отсюда, — ответил Николас.
Пастор поднялся, вытащил платок и вытер лоб.
— Ты ненавидишь меня, — сказал он, посмотрев вниз на индейца. Слово было слишком сильное, но он не знал, как еще сказать.
Николас вскочил на ноги и коснулся плеча пастора.
— Нет. Это неправда. Ты хороший человек. Ты всем нравишься.
Пастор Дау невольно отпрянул. Касание смуглой руки было ему как-то неприятно. Он просительно заглянул в лицо индейцу и сказал:
— Но Ачакьюм меня не сделал?
— Нет.
Повисла долгая пауза.
— Ты придешь в следующий раз к моему дому послушать, как я говорю?
Николас явно стало неловко.
— Всем надо работать, — сказал он.
— Матео говорит, вы хотите музыку, — начал пастор.
Николас пожал плечами.
— Для меня это неважно. Но другие придут, если у тебя есть музыка. Да, это правда. Им нравится музыка.
— Но какая музыка? — воскликнул пастор в отчаянии.
— Говорят, у тебя есть битрола.
Пастор отвел глаза, думая: «От этих людей ничего нельзя скрыть». Со всем домашним скарбом и вещами, оставшимися после смерти жены, он привез с собой небольшой переносной фонограф. Тот лежал где-то в кладовой среди пустых сундуков и теплой одежды.
— Скажи им, я буду играть на битроле, — сказал он и вышел в калитку.
Маленькая девочка побежала за ним и остановилась, провожая его взглядом, пока он шел по дороге.
Пастор брел по деревне, и его тревожило одно: ведь он совершенно одинок в этой глуши, одинок в своей борьбе за то, чтобы принести этим людям истину. Он утешал себя, припоминая, что одиночество существует лишь в сознании каждого человека; а объективно человек — всегда часть чего-то.
Придя домой, он отправил Матео в кладовую искать переносной фонограф. Через какое-то время мальчик вынес его, стер пыль и встал рядом, наблюдая, как пастор будет его открывать. Рукоятка лежала внутри. Пастор вытащил ее и завел пружину. В кармане крышки лежало несколько пластинок. Первыми попались под руку «Давай-ка вместе», «Сумасшедший ритм» и «Оркестр, играй погромче» — ни одну пастор Дау не считал подходящим аккомпанементом к своим проповедям. Он искал дальше. Нашлась запись Эла Джолсона, поющего песню «Сынок», и пластинка «Такая она смешная» с трещиной. Рассматривая этикетки, пастор вспоминал, как звучит музыка на каждом диске. К сожалению, миссис Дау не нравились церковные гимны; она их называла «заунывными».
21
Да, верно (исп.)