Нежная добыча

С аппетитом поев на кромке рыночного фонтана, он почувствовал себя очень хорошо. Семьи горцев расположились у боковой стены собора — некоторые уже спали, другие готовились ко сну. Почти все ларьки на рынке были темны; несколько фигур еще стояли перед лотком с холодным соком. Хасинто нащупал в кармане окурок и целую сигарету и, охватив их пальцами, двинулся через городской сад. Небесные фейерверки сверкали очень ярко, но грома не было. По всему городу мурлыкали и звякали маримбы: некоторые вблизи, некоторые в отдалении. Легкий ветерок раскачивал в саду ветви лимонных деревьев. Хасинто задумчиво шагал, пока не дошел до скамьи прямо перед входом в гостиницу. Он уселся и стал нахально курить окурок. Через несколько минут стало легче верить, что одна из двух желтоволосых женщин скоро выйдет. Он выкинул окурок, откинулся на спинку и уставился на гостиницу. Управляющий установил над входной дверью громкоговоритель, из него раздавались треск и шипение, заглушая музыку маримб. Иногда из хаоса прорывались несколько громких аккордов оркестра, а время от времени казалось, что в этом шуме говорит мужской голос. Хасинто это раздражало: женщины скорее всего захотят остаться внутри, где лучше слышно.

Прошло много времени. Радио замолчало. Голоса из сада растворились в улицах. У собора все спали. Казалось, и маримбы должны умолкнуть, но поднимавшийся порой ветерок приносил долгие трели с окраины и уносил обратно.

Стало очень поздно. Ни звука, кроме шуршания лимонных листьев и плеска струи в водоеме посреди рынка. Хасинто привык ждать. И полночи спустя, из гостиницы вышла женщина, постояла мгновение, глядя на небо, и направилась через дорогу в сад. Со своей скамьи в темноте Хасинто наблюдал, как она подходит. Он был разочарован. Женщина вновь взглянула наверх перед тем, как вступить под сень лимонных деревьев, и тут же села на соседнюю скамью и закурила сигарету. Он подождал несколько минут. Потом сказал:

— Сеньорита.

Желтоволосая женщина вскрикнула: «Ой!» Она не заметила его. Вскочила со скамейки и вгляделась в темноту.

Хасинто передвинулся на край и спокойно повторил:

— Сеньорита.

Та неуверенно, по-прежнему всматриваясь, пошла к нему. Он знал, что это уловка. Она видела его совершенно отчетливо, когда освещалось небо. Когда она приблизилась к скамье, он жестом предложил ей сесть рядом. Как он и подозревал, она говорила на его языке.

— Что такое? — спросила она. В конце концов, разговор на чужом языке на вокзале был лишь для вида.

— Садитесь, сеньорита.

— Зачем?

— Потому что я так говорю.

Она рассмеялась и отшвырнула сигарету.

— Это не причина, — сказала она, садясь на другой конец скамьи. — Что вы делаете здесь так поздно?

Она говорила старательно и правильно, как священник. Он ответил:

— А вы, что вы ищете?

— Ничего.

— Нет. Вы что-то ищете, — серьезно возразил он.

— Не спится. Очень жарко.

— Нет. Не жарко, — сказал Хасинто. Ощущая в себе все больше уверенности, он вытащил последнюю сигарету и закурил. — Что вы делаете здесь, в этом городе?

— Проездом на юг, к границе, — ответила она и объяснила, что путешествует с двумя друзьями, мужем и женой, и часто выходит на прогулку, когда те ложатся спать.

Хасинто слушал, вдыхая и выдыхая дым. Вдруг он вскочил. Дотронувшись до ее руки, он сказал:

— Пойдемте на рынок.

Она поднялась, спросив «Зачем?», и пошла с ним через городской сад. Когда они оказались на улице, он, резко сжав ее запястье, произнес сквозь зубы:

— Посмотрите на небо.

Она подняла голову — недоуменно, чуть боязливо. Хасинто тихо и напряженно продолжал:

— Бог мне свидетель, я пойду сейчас в гостиницу и убью мужчину, который приехал сюда с вами.

Ее глаза округлились. Она попыталась вырвать руку, но он не пустил, а сунулся к ней лицом:

— У меня в кармане пистолет, и я убью этого мужчину.

— Но почему? — слабо прошептала она, оглядывая пустынную улицу.

— Я хочу его жену.

Женщина сказала:

— Это невозможно. Она закричит.

— Я знаю владельца, — произнес Хасинто, вращая глазами и усмехаясь. Женщина, казалось, поверила ему. Теперь он ощущал, что вот-вот произойдет нечто важное.

— А вы, — сказал он, грубо выкручивая ей руку, — вы не закричите.

— Нет.

Он вновь указал на небо.

— Бог мне свидетель. Вы можете спасти жизнь своего друга. Пойдемте со мной.

Ее сотрясала сильная дрожь; когда они, спотыкаясь, шли по улице, и он на миг отпустил женщину, она бросилась бежать. Одним прыжком Хасинто настиг ее, остановил и вновь посмотрел на небо, еще раз повторив угрозы. В ярких вспышках молнии она видела его широко раскрытые глаза с красными прожилками и совершенно пустое лицо. Она машинально позволила ему толкать себя по улицам. Он больше ее не отпускал.

— Вы спасаете жизнь друга, — говорил он. — Бог вас наградит.

Она шла дальше, всхлипывая. По дороге к станции они не встретили ни души. Почти дойдя до нее, они сделали большой крюк по окраине города и наконец пришли на кладбище.

— Это святое место, — пробормотал он, быстро перекрестившись. — Здесь вы спасете жизнь друга.

Он снял рубаху, расстелил ее на каменистой почве и толкнул женщину на землю. Не осталось ничего, кроме настойчивых, беззвучных вспышек в небе. Она зажмурилась, но вздрагивала при каждой вспышке даже с закрытыми глазами. Ветер стал жестче, и ее ноздри забивало запахом пыли.

Он довел ее до сада и там отпустил. Потом сказал:

— Спокойной ночи, сеньорита, — и быстро зашагал прочь. Он был счастлив, потому что она не попросила денег.

Придя в город на следующий год, он четыре дня ждал на вокзале поезда. В последний день пошел на кладбище и сел у маленького квадратного строения с каменной женщиной наверху. По земле ветер гнал пыль. В небе висели огромные облака, и в вышине над ним были стервятники. Он курил и вспоминал желтоволосую женщину. А через какое-то время заплакал и скатился на землю, всхлипывая и загребая руками камешки. Мимо шла старуха-горожанка, каждый день навещавшая могилу сына. Увидев его, покачала головой и еле слышно пробормотала:

— Он потерял мать.

(1948)

перевод:

В Пасо-Рохо

Когда умерла старая сеньора Санчес, две ее дочери, Луча и Чалия, решили наведаться к брату на ранчо. Желая доказать свою дочернюю преданность, они договорились не выходить замуж, покуда жива их мать, и вот теперь ее не стало, а им обеим перевалило за сорок, и свадеб в их семье, по всей вероятности, не предвиделось. Впрочем, они едва ли признались бы в этом даже себе. Как никто другой понимая сестер, дон Федерико предложил им уехать на несколько недель из города и пожить у него в Пасо-Рохо.

Луча прибыла в черном крепе. Смерть для нее была одним из тех событий, что происходят в жизни с определенной регулярностью и потому требуют внешних приличий. В остальном жизнь ее никак не изменилась, разве что на ранчо ей следовало привыкнуть к новому штату прислуги.

— Индейцы, несчастные создания, говорящая скотина, — сказала она дону Федерико в первый же вечер, когда они сели пить кофе. Босоногая девчонка только что унесла десертные тарелки.

Дон Федерико улыбнулся.

— Они хорошие люди, — с ленцой произнес он. Говорили, что от долгой жизни на ранчо он сделался не слишком разборчивым, ибо хоть и проводил в столице примерно месяц в год, светская жизнь там интересовала его все меньше.

— Ранчо потихоньку съедает его душу, — не раз говорила Луча сеньоре Санчес.

Только однажды старуха ответила ей:

— Если его душе суждено быть съеденной, пусть уж лучше это сделает ранчо.

Она обвела взглядом примитивную столовую с украшениями из сухих пальмовых листьев и ветвей. «Ему здесь нравится, потому что всё здесь — его, — подумала она, — а какие-то вещи его никогда бы не стали, если бы он себя к ним нарочно не приспособил». Но что-то мешало ей смириться с этой мыслью. Она понимала: благодаря этому ранчо он стал счастливее, терпимее, мудрее, — прискорбным ей казалось другое: отчего он не мог стать таким, не утратив былого светского лоска. А лоск он совершенно точно утратил. У него теперь кожа крестьянина — продубленная, морщинистая повсюду. И речь медленная — как у тех, кто подолгу живет под открытым небом. По интонациям угадывалось терпение, которое воспитывают разговоры не столько с людьми, сколько с животными. Луча была женщиной здравой, и все же не могла не сожалеть о том, что ее младший брат, слывший когда-то первым танцором в их загородном клубе, превратился в худого молчаливого мужчину с печальным лицом, сидевшего сейчас напротив.