Страница 7 из 32
К кому же было воздевать руки, как не к БГ? Кого было еще петь на пьянках, хором, под гитару, как не их — божественного Гребенщикова, богоравного Майка, великолепного Цоя? Все-таки это было единственное современное искусство, которое мы знали. Все остальное кончилось ко второму мая 1985 года. Так, по крайней мере, нам казалось. Неутомимые меломаны, ходоки в кино и читатели переводных книг, мы были безоружны до тех пор, пока не услышали году в 82-м рок-н-ролл на родном языке. Что это было? Не помню. Быть может, «Ты дрянь» Майка или «Мои друзья» Цоя? Скорее всего, это были песни «Аквариума» — «Минус 30» или «Иванов». С нами заговорили на нашем же языке, мы мгновенно сообразили, что можем делать так же, пусть хуже, но так же, стена, отделявшая нас от Т-Rex, Clash, Антониони и Сэлинджера, рухнула, и мы оказались на их стороне, на стороне делателей, а не толпы. На осознание прорыва ушло года полтора: компания наша безостановочно выдавала на гора рассказы, песенки для друзей, Таракан выступал в каком-то студенческом театре; впрочем, пьяные прогулки по центру, залихватские поездки в студенческий лагерь на Горьковское море и охота на девиц были пока важнее. До того самого 2 мая.
Конечно, рок-группа! Демид уже сочинял песни для внутреннего употребления; когда давили песняка где-то у костра или на хаусе (куда — как известно — надо было приходить в джинсах фирмы «Леви-Страус»), то его спортивно-эротические гимны «Динамо» и «Торпедо» котировались ничуть не ниже «киношных» «Битника» и «Электрички» или «зоопарковского» «Здесь нас никто не любит». Народ торчал, девочки мягчели, известные молодежные пияницы хлопали по плечу и наливали. Впрочем, подельники по пластиночному толчку, старый хиппан Дрюля и санитарный врач Груздь, известный любитель Дэвида Боуи и самодельного рябинового вина, которое бродило в его ванне, так что мыться Груздь ходил к родителям, зато в магазин не нужно бегать, тоже удобно; так вот, и Дрюля, и Груздь, и Гриштоферсон, и Коля Цепеллин смотрели на нашу русскую рок-блажь неодобрительно. Приговор вынес афористичный Груздь: «Нормальные люди слушают западную музыку и читают русские книжки, а вы все делаете наоборот». Не совсем верно: и панк, и «новую волну» мы прилежно изучали в лучших образцах: Police, Cure, Clash, PIL, Stranglers, Talking Heads безостановочно крутились у нас на вертаках, так же как пятью годами раньше — Genesis, Led Zeppelin, Yes, Т-Rex, King Crimson и прочие герои волосатых семидесятых. У «фирменных» групп мы учились, а русскими — жили. Потому первый альбом горьковской группы, созданной 2 мая 1985 года, назывался «Домашний аквариум».
Но все это еще впереди. Пока же мы стоим на площади Горького, курим и создаем группу. Думаю, зрелище было прекомичнейшее. Одевались мы скверно: советская легкая промышленность была не лучше советской автомобильной, да и расходов на экипировку богемная экономика нашей компании почти не предполагала. Своего Савенко у нас не завелось, так что брюки было шить некому. Я донашивал джинсы за одногруппником, чья мама работала в ресторане и трогательно одевала сыночка во все новое. Потому мне доставались вполне сносные штаны. Но всех затмил Таракан: мы с Максютой помнили его оранжевую маечку аж с пятого класса, так он и доносил ее до Чернобыльской аварии и 27 съезда КПСС. К выпускному классу мама справила Таракану основательное зимнее пальто — на ватине, из толстого черного сукна, с каракулевым воротником, доспехи, а не пальто! На шапку средств, кажется, не хватило, и Таракан, закованный в индпошивочные латы, венчал свою голову детской спортивной шапочкой, «гребешком», которая в просторечье именовалась «пидоркой». Несколько лучше обстояло дело с амуницией у остальных, а Демид даже щеголял в новомодных штанах-бананах, которые даже тогда невозможно было видеть без смеху. Да, мы были бедны, скверно одеты, имели дурные манеры и собирались делать рок-революцию. Что может быть естественнее?
Лехандт молчал, Таракан приговаривал: «Ну ни хуя себе…», а Максюта иронизировал, то есть каждый вел себя вполне естественно. Предложение не вызвало немедленного восторга, впрочем, и возражений тоже. Группу так группу. Что же, надо придумать название, сочинить с десяток песен, порепетировать, да записать их на пленку. Потом нарисовать обложку, сфотографировать ее, размножить запись, каждую пленочку оформить как настоящий альбом и запустить его по друзьям-знакомым в Горьком, Москве, Питере, а там, глядишь, и пригласят сыграть в Ленинградский рок-клуб, и легендарный Тропилло предложит записаться у себя на студии, и будет слава, и все изменится — этот город, эти люди, этот воздух. Площадь Горького города Горького обрела дополнительный объем от одних только предвкушений будущей славы. И это только начало. Что же будет потом?
Да, тогдашние представления о славе сильно отличались от нынешних; славы хотелось, но особого рода — среди своих и потенциально своих; к последним, естественно, относились все нестрашные особи женского пола от 16 до 26. В Горьком «наших» было немного — друзья-меломаны, горстка местных богемных героев (один из которых славился чтением стихов в голом виде, а другой однажды проехал стопом аж до Владивостока), одногруппники, да и то не все. Революцию приходилось делать со скромными наличными силами, но мы не унывали, ибо сам характер готовящегося переворота относился скорее к области сознания, нежели общества. Присутствовал и несомненный локальный патриотизм: лучшая русская рок-группа должна была вырвать из безвестности наш горький город; так что не зря мы собирались на площади имени единственного по-настоящему знаменитого земляка.
Дело оставалось за малым. Сочинить, спеть, записать.
С первым трудностей об ту благословенную пору мы не испытывали. Уже в ближайшие дни были созданы такие шедевры, как «Я на стуле сижу у окна», «Клянусь париком Кобзона», «Пастух электрических слов», и с десяток других песен непревзойденного качества. Правил игры мы не знали, да они тогда еще и не устоялись, так что писать можно было в прямом смысле этого слова — от фонаря. А фонарик тот горел ох как ярко! Демид, Лехандт и Максюта сочиняли сразу целые песни; я же, никогда в руки не бравший гитары, строчил тексты и отдавал их Таракану, который перекладывал эти вирши на свою музыку. В общем, процесс сочинения сразу приобрел пугающе бурный характер; кажется, за несколько лет было накоплено материала на несколько вполне альбомообильных групп. Бродить в лесу символов и метафор, насаженном питерскими гениями, было легко и приятно: соответствия аукались, перешептывались, образы переглядывались и по нашему желанию выделывали всевозможные манипуляции; из одной загадочной строчки проглядывал не читанный еще нами Толкиен, из другой — древнекитайские байки, из третьей — Хармс, молва о котором докатилась и до берегов Волги. Легкость возникала от того, что мы смутно представляли, из чего сделаны тексты, которые боготворили; любое слово могло на самом деле значить все что угодно. С таким подходом несложно было упаковать персональную мифологию в ровные ряды строчек, снабженные рифмами. Главное, чтобы составляющие их слова были родом из разных лексических провинций; «простые слова и странные связи — какой безотказный метод…» — что же, БГ, как всегда, прав.
Но вот уже со следующей стадии — «спеть» — начинались сложности. Даже не спеть, а сыграть: луженой глоткой и минимальными навыками распевания несложных рок-гимнов обладали все, кроме, опять же, меня…
Следует внести ясность. Чтобы стать героем рок-н-ролла, «уметь играть» совершенно не нужно: это доказали десятки превосходных групп от «Роллинг Стоунз» до «Нирваны» и REM. Однако надо хотя бы по-рокерски «не уметь играть» — чувствовать ритм, иметь драйв, впитывать энергию и мгновенно ее выбрасывать. Все остальное — беглость пальцев патлатого гитариста, диапазон голоса пижонистого певца, наличие академического музыкального образования — значения не имеет. Все остальное — для тошнотворного хард- и арт-рока или — еще хуже — для советских филармонических эстрадных групп. Это мы тогда точно знали, и никто никогда не убедит меня в обратном. В общем, особых беспокойств насчет собственных музыкантских навыков не возникало, а драйв был, конечно был, никаких сомнений! Демид худо-бедно бренчал на шестиструнной, а Таракан вообще котировался как будущий Джимми Пейдж — постоянно пилил что-то на гитаре и даже посещал в школе студию, где, впрочем, его заставляли играть не на инструменте Риччи Блэкмора и Стива Хоу, а на бандуре. Случись это в девяностые, какая блестящая рок-карьера ожидала Таракана! его бандура идеально подошла бы дурашливой эпохе «русского балалаечном рока». Бандура! Рядом с ней незабвенный баян Федора Чистякова отдыхает… Что же до Максюты и Лехандта, то они не без труда, но ставили аккорды; а вот я, увы, умел разве что свистеть.