Страница 6 из 40
…Он ехал по белой нескончаемой тундре, по заметенному снегом побережью океана. И сам бог, наверное, не знал, где кончается лед и начинается берег. Все белым-бело.
Это сейчас белым-бело. Но час, когда небо светлеет, пробежит, белый цвет исчезнет. И даже черную спину вожака не различишь. Накроет полярная чукотская ночь все кругом. Только часик дает она людям. Не успел поймать этот час – дальше как хочешь.
Если бы он не сбился с пути, если бы пораньше отыскал старую землянку – эту последнюю свою точку на всем побережье от мыса Ванкарем до мыса Шмидта, — то к Новому году успел бы домой. Он так и рассчитывал: за две недели управится, завезет корм собакам, сделает в старых охотничьих землянках склады, и к Новому году вернется на станцию, вместе со всеми сядет за стол. Весной, когда появится солнце, можно будет работать спокойно. Ездить по льду пролива Лонга, измерять глубины, брать пробы воды и возвращаться к берегу со спокойной душой, зная, что корм собакам есть.
А в упряжке восемь голов. Если на двенадцать дней едешь, только корма 160 килограммов бери. Значит, один корм повезешь, больше ничего не взять. На нарты только килограммов двести и положишь, иначе собаки не потянут. Вот и надо загодя, зимой, делать кормовые склады.
Старый каюр, изъездивший побережье Ледовитого океана, учил его, человека молодого, сугубо городского, езде на собаках.
Звали каюра Федор Моисеевич. Был он русским, потомственным охотником, а значит, и каюром потомственным. Отец его помогал отбирать сибирских и колымских собак еще Нансену и Амундсену. Знатоком считался непревзойденным. Федор Моисеевич любил повторять: «Через собак все наше семейство по побережью прославилось».
Каюр учил молодого гидролога управлять упряжкой, подбирать собак, делать нарты. В первый год сам с ним ездил – и по побережью, и по океану. Помогал крутить ручку лебедки, наполнять бутылочки океанской водой.
Федор Моисеевич ему упряжку и подбирал. Подбирал собак окраса самого разного – черного, бурого, серого, серого с белым, белого. Павел еще смеялся: не упряжка, а разноцветные карандаши. И только когда он поездил на этой упряжке по снежному насту, отлучаясь от станции на две, на три недели, понял, как важно, чтобы глаза успокаивались, глядя на разноцветье бегущих впереди собак, чтобы отдохнули глаза от нестерпимо белого, слепящего снега.
И вожака ему выторговал у одного чукчи Федор Моисеевич.
Павел уже не помнит, когда впервые он окрестил вожака этим именем – Дон-Кихот. Было у собаки имя другое – Пестряк. Имя верное, точное. Пес красивый, худой, длинноногий, с высоко поднятой мордой. Гордый пес. Окраса черного, но с двумя белыми пятнами. Пятна эти – вокруг глаз. Словно для того, чтобы глаза – темные, большие – горели еще ярче на белых кругах. Пес был чуть выше всех собак в упряжке. Старый каюр сразу отличил его среди чукотских лаек, определил, что породы он не здешней, камчатской, и, восхищенно растягивая слово, лишь сказал: «Да, кам-ча-дал…»
Дон-Кихот силы был необыкновенной. Он мог на ходу остановить всю упряжку – семерых резвых, молодых чукотских лаек.
А сейчас ему не мог помочь даже Дон-Кихот. Потеряли они дорогу. И не хочет вожак идти вперед – куда идти? Но ведь километров восемьдесят они проехали. Это точно. Значит, до косы Двух пилотов километров десять. Совсем рядом, на косе, — землянка, где надо оставить последний мешок с собачьим кормом. Если бы добраться до землянки, можно было бы переждать там пургу, отогреться, заночевать. Но, видно, даже Пестряк выдохся. Не ведет упряжку, сам еле ноги волочит. И все время оглядывается на каюра, словно просит: дай отдохнуть. Видно, разбаловал он своего любимца. Федор Моисеевич тоже знаток: «Хороший вожак дорогу сам знает». Выходит, знает, да не всегда. Вот тебе и Дон-Кихот – ни с места… Ну, пусть немножко передохнут.
Павел расстегнул ворот кухлянки, достал портсигар. Перекурить в такой ситуации – лучшее дело. И мысли успокаивает, и душу согревает. Вот только худо, что пурга начинается. Страшное дело пурга на Чукотке. Страшнее всего она на берегу – на голом, открытом берегу. Снег забивает глаза, пронзает насквозь ветер. Вообще-то представить чукотскую пургу может каждый, кто хоть разок бывал на аэродроме. Попробуйте стать позади самолета, когда запущены моторы. С трудом устоите: вот-вот воздушный поток подхватит и отшвырнет метров за сто от самолета. Вот что такое пурга на Чукотке… Тут уж некогда рассиживаться, надо ехать. Иначе никто не поручится, что когда-нибудь эту косу, где погибли два пилота, не придется назвать косой Двух пилотов и одного молодого гидролога.
Он ехал вдоль берега. Он уже ничего не видел кругом. И разве увидишь в этой круговерти землянку? Занесло уже ее, наверняка занесло. Метет так, что даже Пестряка впереди не видно.
А Пестряк чего-то чудит. Его гонишь прямо, а он все норовит остановиться, свернуть.
Павел подобрал увесистую ледышку и кинул в Пестряка. Кинул так, чтобы побольнее было. Ведь если вожак бежит неохотно, то остальные норовят вообще сачкануть… Еще одну ледышку запустил. Но не хочет Пестряк идти куда надо и все тут. Упрямый, вредный пес. Вот жаль, его постолом не достать. А то бы уж получил…
Озлясь на собаку, на себя, на пургу, на весь этот мрачный свет, Павел встал с нарт, взял, словно дубинку, постол и пошел на Пестряка. Тот и с места не сдвинулся.
— Ну, поведешь упряжку? — в последний раз спросил Павел. А Пестряк сидел на задних лапах и смотрел ему в глаза. И тогда Павел стукнул его по голове.
И все равно не сдвинулся Пестряк с места.
Ну не убивать же его.
Гидролог вернулся к нартам, сел спиной к ветру и сказал:
— Не хотите ехать – помирайте. Все вместе помрем.
Он сидел на нартах и смотрел, как коченеют на тридцатиградусном морозе руки. Да еще ветер. Даже папироса не согревает. Он достал из-за пазухи согревшуюся от тела фляжку, сделал глоток. Чуть полегчало.
И снова уставился на свои руки.
Силой его бог не обидел. Кулачища с футбольный мяч. Ладонь расплющенная, как сковорода, пальцы широкие, словно литые. На такие посмотришь и подумаешь: чтобы сжать их в кулак, надо каждый по очереди загибать, сами не согнутся. Но кому она нужна сейчас, эта сила?
Он сидел, опустив голову к коленям, — так меньше задувало, и пурга не била иголками в лицо.
Спирт чуть поднял настроение. Не погибать же в самом деле тут! Надо ехать, надо двигаться, искать землянку.
Он выбросил окурок, поднял голову и посмотрел в непроглядную молочную мглу. Куда тут поедешь?
И словно мираж он вдруг увидел в этой мгле совсем поблизости от нарт черное пятно – кончик торчащей из снега трубы.
Он подбежал к трубе, стал разрывать снег голыми руками, унтами, забыв, что есть рукавицы, что на нартах привязана маленькая, вроде саперной, лопатка.
И вдруг он остановился, выпрямился и обернулся на собак.
Пестряк сидел на задних лапах и смотрел на него.
Дон-Кихот вывел его на землянку, вывел быстрее, чем он рассчитывал.
…Он отрыл вход и завел собак. Землянка делилась на две части. Половина – для собак, половина – для людей. У печки лежали кучкой заготовленные дрова, в бутылке был керосин.
Пурга не утихала три дня. Но в землянке было тепло, даже душно. Снег, видимо, забил все щели… Хотелось высунуться, глотнуть воздуха, скинуть с себя дрему. Но наверху только выл ветер и неслись тучи снега. Казалось, все на земле пришло в движение.
На третий день был Новый год.
Гидролог отлил из фляги спирта, сказал сам себе: «Ну, будем, с Новым годом».
Он улегся на нары, уже привычно ощутив под головой что-то жесткое, лежавшее под пахучей шкурой. Поднял шкуру, посмотрел, что там. И увидел толстую, замусоленную книгу. Это была «Библия», на английском.
Ночью он лежал на нарах и читал «Библию». Собственно, не саму «Библию», а записи карандашом, оставленные каким-то охотником на полях. Каждый день тот писал, какая сегодня погода. Шесть лет вел он этот дневник. Сначала температуру обозначал в градусах. Но однажды записал: «Разбил термометр. Другого нет. Придется погоду на глаз мерять». И дальше шло так: «теплее, чем в прошлом году в этот день», «холоднее, чем вчера», «тучи с востока», «туч полно». Записи были однообразные, скупые, но человек, знакомый со здешней жизнью, по ним мог представить и жизнь охотника, жизнь косы Двух пилотов.