Страница 8 из 17
— Да здравствует Цезарь!
Когда мы ступили на улицу, накидка Октавиана громко захлопала на ветру; захватчик был жив и здоров. Никто не пожертвовал жизнью во имя нашей мамы. При этой мысли к горлу подкатила горькая желчь. На обратном пути ко дворцу я так ослабела, что почти не держала Птолемея за руку.
Низкорослый Октавиан шагал по улицам города с уверенностью, не страшась и не огибая темных закоулков. Правда, его окружали сорок солдат, чьи доспехи блестели даже под лунным светом.
— Я ничего не забыл?
— Нет, — заверил его Агриппа. — Это вы правильно решили — не трогать храмы. Жрецы не станут подстрекать народ к мятежу.
— А сами горожане?
— Вас называют царем, — ответил Юба. — Уверен, у них найдутся таланты для выкупа собственных поместий.
Октавиан улыбнулся, однако при виде дворца почему-то сбавил шаг. Во внутреннем дворе голосила женщина. Она побежала прямо на нас, и сорок солдат поспешили сомкнуть щиты.
— Цезарь! — кричала она. — Цезарь, произошло ужасное!
— Евфимия! — воскликнула я, разглядев лицо женщины в просвете между щитами.
— Царевна, скорее! Ваша мать умирает!
Агриппа с Октавианом переглянулись. Солдаты не тронули нас, когда мы с Александром и Птолемеем бросились во дворец. Не помню, устремился ли кто-нибудь следом, были мы в одиночестве или же в окружении сотен людей, когда прибежали к открытым дверям материнской спальни.
— Уйдите прочь! — приказал Александр слугам. — Прочь!
На нас обрушилась невыносимая тишина. Мать, облаченная в пурпурное платье, покоилась на ложе посередине чертога; свечи бросали яркие отблески на ее гладкую кожу. Ирада и Хармион лежали на полу, головами на шелковых подушках, будто ненароком заснули.
— Мама?
Я через силу пошла вперед.
Она даже не шелохнулась в ответ.
— Мама!
Мы с Александром бросились к ней. Тут к дверям подоспели Октавиан, Агриппа и Юба.
— Мама! — взмолилась я.
И тряхнула ее за плечи. Бережно уложенный на челе золотой венец приглушенно стукнул о пол. Хармион тоже не двигалась. Я взяла ее за руки, однако покрытые морщинами пальцы, когда-то учившие меня рисовать, были уже холодны. У локтя темнели две крохотные колотые ранки.
— Это была змея, Александр! — ахнула я.
И только теперь, обернувшись, заметила у двери Октавиана с его приспешниками.
Юба устремился ко мне, послушал, не бьется ли мамино сердце, проверил биение пульса у Ирады и Хармион и торопливо выдохнул:
— Змея? С чего ты взяла?
— Посмотрите на руки!
Юба вскочил.
— Здесь кобры, — сказал он Октавиану и приказал солдатам: — Комнату опечатать. А вы, Селена, Александр, Птолемей…
— Нет! — Я прижалась к матери. — Лекарь может отсосать яд.
Нумидиец покачал головой.
— Ее уже не спасти.
— Откуда вы знаете?! — прокричала я, и он вопросительно посмотрел на Октавиана.
— Послать за лекарем! — отрывисто бросил тот.
Седовласый солдат, стоявший рядом, не тронулся с места.
— Цезарь, — зашептал он, — вы получили то, чего добивались. Она мертва. Через десять месяцев мы вернемся в Рим…
— Молчать! Найдите лекаря и доставьте сюда сейчас же!
Юба взял за руку моего брата, зная, что с ним будет меньше хлопот, и строго сказал:
— Оставайтесь у двери. В комнате ползает по меньшей мере одна змея. Всем выйти наружу и не входить.
Мы стали ждать на пороге. Осунувшийся, побледневший Александр застыл на месте, напоминая одну из мраморных статуй, которые так любила царица.
— Он солгал, — прошептала я по-парфянски. — Никакого триумфального шествия через три дня не будет. Он просто хотел, чтобы мама наложила на себя руки.
Тут появился лекарь и занялся своим делом при свете лампы, бросавшей отблески на его черную кожу. Не издавая ни звука, с бешено колотящимися сердцами мы с Александром следили за ним. Отыскав на маминой руке багровые ранки, он сделал тонкий надрез чуть выше укушенного места. Затем припал губами к коже царицы и попытался вобрать в себя яд, проникший в тело. Казалось, минула вечность. Наконец лекарь выпрямился и утер окровавленный рот. По его лицу было ясно, что мы осиротели.
Александр тихо спросил:
— Маму ведь похоронят в мавзолее?
Подбородок Октавиана вздернулся.
— Разумеется, как царицу Египта.
Я не услышала в его голосе ни раскаяния, ни даже удивления.
— А что, детей в самом деле оставим в живых? — осведомился Агриппа.
Октавиан смерил меня оценивающим взглядом, точно сокровища матери в мавзолее.
— Девушка хороша. Через пару лет, когда понадобится утихомирить одного из сенаторов, она как раз войдет в нужный возраст, чтобы составить чье-нибудь счастье. Мальчишкам еще не исполнилось и пятнадцати. Не будем их трогать — и люди сочтут меня милосердным.
— А когда же в Рим? — пожелал знать Юба.
— Отплывем туда через несколько месяцев, как только уладим все дела.
Глава третья
Александрия
1 июля 29 г. до н. э
В Рим нам предстояло отплыть на судне, принадлежавшем матери, — на огромной таламеге, на палубе которой, среди колоннад, отцу как-то раз удалось потехи ради разыграть конную битву. Теперь по ней сновали римские солдаты, восторженно восклицая при виде каждого пустячка вроде очередной пальмы в горшке, фонтана в гроте, спальни с отделкой из слоновой кости с позолоченными изображениями Исиды, кедрового кресла или богато расшитой кушетки. Хотя вещи уже сносили на корабль, Октавиан отказывался пускаться в путь, не спросив на это воли богов.
Стоя на пристани, мы с Александром наблюдали, как он взял в руки трепещущую куропатку и, приняв у Юбы насухо вытертый нож, молниеносным движением кисти перерезал птице горло. Кровь просочилась у него между пальцами, обагрила их и закапала на доски палубы. Взгляды всех присутствовавших обратились к авгуру, накрывшему голову плотной льняной тканью.
— Что это значит? — потребовал ответа Октавиан.
Авгур поднял руку и покачал головой.
— Сначала должен образоваться рисунок.
Юба, стоявший подле меня, улыбнувшись, проговорил по-парфянски:
— Он полагает, будто какие-то пятна крови поведают нам, не собрались ли боги отправить корабль на дно. Хотя, конечно, если авгур не прав, вряд ли кто-нибудь выживет, чтобы рассказать о его позоре.
— Откуда ты знаешь парфянский? — шепнул мой брат.
— Как тайный соглядатай Цезаря среди покоренных народов, я просто обязан был выучить несколько чужих языков. Иначе какой от меня здесь прок, верно?
При этом слово «несколько» он произнес насмешливым тоном, и внезапно мне стало дурно.
— Значит, все наши речи ты сразу передавал Цезарю?
— С какой стати? В ваших беседах не было ничего примечательного. Но в Риме, царевна, даже у стен есть уши.
— Твои уши.
— Не только.
Октавиан с интересом следил за нами.
— Выходит, ты посылаешь людей в темницу, — заметила я. — Или на верную смерть.
— Исключительно тех, кто решил поднять руку на Цезаря. Вы ведь не собираетесь на него покушаться? — ответил Юба как бы в шутку, но при этом обжег меня совершенно серьезным взглядом.
— Что происходит? — спросил Агриппа.
Пристально посмотрев мне в глаза, нумидиец обернулся и с улыбкой ответил:
— Я просто предупредил детей царицы, что в Риме многое будет иначе. Кажется, они поняли.
В эту минуту он, без сомнения, говорил обо мне.
Авгур наконец воздел руки к небу.
— Ну? Что там? — не сдержался Октавиан.
— Благоприятные знаки, — провозгласил гадатель, и Цезарь издал громкий вздох облегчения. — Юпитер благословляет ваше морское странствие.
Агриппа тут же вручил ему кошелек с деньгами. Когда троица вместе с Октавианом удалилась на безопасное расстояние, я, набравшись духа, шепнула брату:
— Он все слышал.
— Да ведь мы ничего такого не говорили.
Зато Юба видел мои глаза. Он понял, что у меня на уме. Октавиан убил Антилла и Цезариона. Вынудил моих отца и мать покончить с собой. Ушли даже Ирада и Хармион. Минуло одиннадцать месяцев, но до сих пор, стоило вспомнить о них, покоящихся в мраморных саркофагах внутри мавзолея, — и в горле будто вставал ком. Спустя семь дней после речи Октавиана в гимнасии по улицам Александрии двинулась погребальная процессия, собравшая столько плакальщиков, что римлянам пришлось бросить все свои силы без остатка на поддержание порядка в городе. И вот — кончено. У нас отобрали все, кроме нескольких сундуков с шелками. Мало того: еще неизвестно, как обойдутся с моими братьями, когда им исполнится по пятнадцать лет. Смерть виделась мне неотвратимым, а то и желанным выходом из положения — по сравнению с тем, что ждало нас в Риме. А если худшего все равно не избежать…