Страница 8 из 9
Но вокруг мольберта я все еще не убирала. Мне почему‑то было страшно взглянуть на стоящую на нем картину.
Но вот все остальное переделано, я вытерла пыль со стула, стоящего перед мольбертом, потом стала протирать мольберт, все еще не смея взглянуть на картину.
Но когда я краем глаза увидела желтый атлас, я остановилась.
Так я и стояла, воззрившись на картину, пока не услышала голос Марии Тинс:
— Правда, поражает воображение?
Я не слышала, как она вошла. Она стояла в дверях, слегка сгорбившись. На ней было красивое черное платье с кружевным воротником.
Я не знала, что ей ответить, и мой взгляд помимо меня опять устремился на картину.
Мария Тинс засмеялась:
— Не ты одна забываешь о правилах вежливости, глядя на его картины, девушка.
Она подошла и встала рядом со мной.
— Да, недурно. Это жена Ван Рейвена.
Я вспомнила, что отец называл это имя, говоря о патроне моего хозяина.
— Она не так уж красива, но он сумел сделать ее красивой, — добавила Мария Тинс. — За эту картину хорошо заплатят.
Это была первая из увиденных мной его картин, и я запомнила ее лучше остальных, даже тех, которые на моих глазах прошли путь от грунтовки до завершающих мазков.
Перед столом стояла дама, повернувшись к зеркалу, в профиль к художнику. На ней была отделанная горностаем атласная накидка густого желтого цвета, а в волосах — красная лента, завязанная модным пятиконечным бантом. Свет, падавший из окна слева, высвечивал тонкие очертания ее выпуклого лба и носа. Она примеряла нитку жемчуга, держа в поднятых руках концы шнурков. Ее так поглощало собственное отражение в зеркале, что она словно и не подозревала, что на нее кто‑нибудь смотрит. Позади нее на ярко освещенной стене висела старая географическая карта, а на темном фоне стола виднелись письмо, пуховка и прочие предметы, под которыми я только что вытирала пыль.
Как мне хотелось надеть эту накидку и этот жемчуг! И узнать поближе человека, который так ее написал.
Я вспомнила, как сама недавно смотрела в зеркале на свое отражение, и мне стало стыдно.
Мария Тинс безмолвно стояла рядом со мной и смотрела на картину. Как странно было смотреть на ее фон, где были изображены уже знакомые мне предметы: письмо на углу стола, пуховка возле оловянной миски, синяя ткань, оттеняющая горшочек. Все, казалось бы, было то же самое, но выглядело чище и яснее. Мне, как бы я ни старалась, их так не отчистить.
И вдруг я заметила разницу и тихонько ахнула.
— В чем дело, девушка?
— На картине стул не украшен львиными головами, — сказала я.
— Это верно. Одно время на нем стояла лютня. Он многое меняет в процессе работы. Рисует не то, что видит, а то, что больше соответствует его замыслу. Скажи, как по‑твоему — эта картина закончена?
Я посмотрела на нее с удивлением. В ее вопросе была какая‑то ловушка, но я не представляла себе, чтобы картину можно было улучшить.
— А разве нет? — неуверенно проговорила я. Мария Тинс фыркнула:
— Он над ней работает уже три месяца. И наверное, не скоро закончит. Вот увидишь, он еще многое в ней изменит. — Она огляделась. — Закончила уборку? Тогда иди займись своими другими обязанностями. Скоро он придет посмотреть, как у тебя получилось.
Я в последний раз посмотрела на картину, но, когда я глядела на нее в упор, что‑то как будто исчезало. Так бывает, когда темной ночью смотришь на звезду: если смотришь в упор, ее едва видно, а если поглядеть из уголка глаза, она становится гораздо ярче.
Я собрала швабру, ведро и тряпку. Когда я уходила, Мария Тинс все еще стояла перед картиной.
Я принесла с канала два ведра воды и поставила их на огонь. Потом пошла искать Таннеке. Она была в той комнате, где спали девочки, и помогала Корнелии одеваться. Мартхе помогала Алейдис, а Лисбет одевалась сама. Таннеке была не в духе. Она бросила на меня взгляд, но, когда я хотела с ней заговорить, сделала вид, что меня не замечает. Тогда я подошла и встала прямо перед ней, так что ей пришлось на меня посмотреть.
— Таннеке, я хочу пойти в рыбный ряд. Что мне нужно купить?
— Так рано? Мы всегда ходим позже.
Таннеке опять перевела взгляд на белые банты в виде пятиконечных звезд, которые она завязывала в волосах Корнелии.
— Я свободна, пока греется вода, и решила сходить туда сейчас, — ответила я. Не стоит, наверное, ей напоминать, что лучшие доли раскупают с утра, даже если мясник или торговец рыбой обещал отложить для вас хороший кусок.
— Что‑то мне сегодня не хочется рыбы. Сходи к мяснику и купи кусок баранины.
Таннеке закончила с бантами, и Корнелия вскочила со стула и пробежала мимо меня. Таннеке отвернулась и, нагнувшись, стала искать что‑то в ящике комода. Я смотрела на ее широкую спину, туго обтянутую тускло‑коричневым платьем.
Она ревнует. Мне позволили убираться в мастерской, куда ее никогда не пускают, куда, видимо, можем заходить только я и Мария Тинс.
Таннеке выпрямилась, держа в руке капор, и сказала:
— А знаешь, что хозяин однажды написал мой портрет? Я на нем наливаю в кастрюлю молоко. Все говорили, что это — его лучшая картина.
— Хотелось бы на нее взглянуть, — сказала я. — Она все еще в доме?
— Нет. Ее купил Ван Рейвен.
Подумав минуту, я сказала:
— Значит, на твое изображение каждый день любуется один из самых богатых людей Делфта?
Таннеке ухмыльнулась, от чего ее рябое лицо стало еще шире. Я угодила ей этими словами. Все дело в том, чтобы найти нужные слова.
Я повернулась, чтобы идти, пока она опять не впала в дурное настроение.
— Можно я пойду с тобой? — спросила Мартхе.
— И я, — добавила Лисбет.
— Не сегодня, — твердо сказала я. — Вам надо завтракать, а потом помогите Таннеке.
Я не хотела, чтобы у девочек вошло в привычку сопровождать меня на рынок. Это будет им наградой за хорошее поведение.
Кроме того, мне хотелось пройти по знакомым улицам одной, не слушая болтовни, напоминающей мне о моей новой жизни. Когда я оставила позади Квартал папистов и оказалась на Рыночной площади, я впервые свободно вздохнула. Оказывается, в этом доме я ни на минуту не давала себе расслабиться.
Прежде чем пойти к палатке Питера, я остановилась поболтать с нашим бывшим мясником, который при виде меня расплылся в улыбке.
— Наконец‑то ты решила со мной поговорить! А вчера куда как высоко надо мной вознеслась, — поддразнил он меня.
Я стала объяснять ему, что мои обстоятельства изменились.
— Знаю‑знаю, — перебил он меня. — Все только об этом и говорят — дочка плиточника Яна пошла в услужение к художнику Вермеру. И что я вижу: проработав там всего один день, она уже так возгордилась, что не замечает старых друзей!
— Мне нечем гордиться. Что хорошего в том, чтобы быть служанкой. Отец этого стыдится.
— Твоему отцу просто не повезло. Его никто не винит. И тебе не надо этого стыдиться, милая. Разве что того, что больше не покупаешь мясо у меня.
— От меня тут ничего не зависит. Все решает хозяйка.
— Вот как? Значит, ты покупаешь мясо у Питера не потому, что его сын — красивый парень?
— Я еще не видела его сына, — нахмурившись, ответила я.
Мясник засмеялся:
— Еще увидишь. Ну, иди по своим делам. Когда увидишь мать, скажи, чтобы она ко мне пришла. Я оставлю для нее кусочек получше.
Я поблагодарила и пошла дальше. Мое появление как будто удивило Питера.
— Пришла с утра пораньше? Видно, язык понравился?
— Сегодня мне нужен кусок баранины.
— Ну признайся, Грета, что вкуснее языка ты не едала?
Но он не получил от меня комплимента, которого добивался.
— Язык съели хозяин с хозяйкой. Не знаю, как он им понравился.
При этих словах на меня обернулся молодой человек, который рубил позади Питера мясо. Видно, это и был его сын. Он был выше Питера, но у него были такие же ярко‑голубые глаза. Светлые густые волосы вились по плечам, окаймляя лицо, которое показалось мне похожим цветом на абрикос. Единственное, что мне в нем не понравилось, — это забрызганный кровью фартук.