Страница 61 из 68
Но однажды терпение русских крестьян лопнуло. Страшен русский бунт, бессмысленный и беспощадный! Крестьяне спалили помещичью усадьбу вместе с ее хозяевами и их сатрапами — только Мусосту удалось спастись от адского пламени. Как зверь заползает зализывать свои раны в свою берлогу, так и бывший ингушский страж вернулся в родные горы.
Местные знахари залечили раны на его теле, но ничто не могло залечить раны в его душе. Лицо его, корявое от шрамов, с полузакрывшимся левым глазом и покривленной шеей, было ужасно, но еще более ужасна была его душа, черная и обугленная, словно головешка после пожара. Абреки были безудержны в своей мести: не одна голова проклятого уруса слетела от их острых сабель, не в одной казачьей станице голосили после налетов его шайки вдовы и сироты.
В одном из налетов был убит прежний главарь, Майрсолт стал ее новым главарем. Их ловили несколько отрядов красноармейцев, но казалось, сами горы спасали своих грешных сынов: по только им известным тропинкам абреки уходили через перевалы, затаивались в теснинах ущелий. Но однажды чекистам удалось настичь и окружить банду: большинство джигитов было перебито, раненый Майрсолт был захвачен и доставлен в городскую тюрьму. Но разве железные решетки и тюремные засовы способны удержать такого зверюгу! Он сбежал прямо из зала суда, разбив окно и спрыгнув со второго этажа. Его вновь поймали…
В тюрьме его посещал сам Орджоникидзе, чрезвычайный комиссар Юга России; с непримиримым абреком много беседовал следователь ЧК Лагодинский, который лично вел его дело. И постепенно в сумрачной душе горского бандита стало что-то сдвигаться: так чистые воды горных рек точат темные громады скал на своем пути и наконец обрушивают их. Майрсолт словно прозрел… Он понял, что между царскими эпсарами и пурстопами, ранее притеснявшими горские народы, и большевиками есть принципиальная разница!
— Да уж, у Льва Давидовича несомненный талант переубеждать врагов, — заулыбался Пауль.
— Потом Майрсолт сам вместе с чекистами ездил по аулам и убеждал соплеменников сложить оружие. Большинству рядовых членов банд была объявлена амнистия, — завершила свой рассказ Лайсат.
— Вот и теперь Лагодинский хочет, чтобы бывший абрек перетолковал со старейшинами тейпов, муллами и другими уважаемыми в горах людьми. Ведь у вайнахов тейповщина — куда качнется симпатия главы тейпа, туда и пойдет весь тейп, — пояснил немцам я. — И сейчас очень удобный момент для агитации: Красная Армия доказала свою силу и гонит врага с Кавказа. А горцы уважают силу!
Рассказывает старшина Нестеренко:
— Однако с середины января операция «Вервольф» полковника начала трещать по всем швам: по горам поползли упорные слухи, что отряд немецких парашютистов — это просто очередная провокация НКВД. И придумано это коварными чекистами якобы для того, чтобы огульно обвинить пламенных борцов за свободу чеченского народа в связях с фашистской разведкой. Похоже, что автором этого слуха был сам Терлоев. Он наотрез отказался от встречи с нашим «представителем абвера» Османом, более того: люди Терлоева обстреляли наш отряд при попытке приблизиться к ним. В аулах теперь нас тоже встречали очень холодно, смотрели искоса. Мы могли догадаться, какими путями произошла утечка информации: с одной стороны, это наверняка шло от ротенфюрера Фрица. Он сумел-таки найти общий язык с одной из банд. Фриц видел на допросе в НКВД переводчика Пауля и видел перевербованных немцев в бою на горной дороге. С другой стороны, некоторое время по нашим тылам шлялись недобитые остатки десанта Ланге, которые точно знали, что наш отряд выполняет задание НКВД. Далее было еще хуже: группе Ланге удалось-таки пересечь линию фронта и сообщить эти сведения своему командованию. Лагодинский почувствовал это по изменению характера приходящих из абвера сообщений. У полковника появилось подозрение, что немецкая сторона пытается затеять с нами свою собственную радиоигру; и была мысль пойти на нее с целью дальнейшей дезинформации противника. Но Берия не поддержал его план, «наверху» были свои соображения, проводились какие-то меры по реорганизации структуры контрразведки. «Коней на переправе не меняют!» — возмущался Лев Давидович, но был вынужден подчиниться и свернуть радиоигру.
Естественно, возник вопрос о дальнейшей судьбе перевербованных немцев. Кто-то из сотрудников нашей разведки, из отдела по работе с военнопленными, предложил отправить их в советскую разведшколу с целью дальнейшего использования в тылу противника.
— Я знаю, абвер пытается делать то же самое с нашими военнопленными, особенно с кавказцами, — возразил Лагодинский. — Но нужного результата чаще всего не достигает; вспомните хотя бы добровольно перешедшего на нашу сторону чеченца Асу-хана. Я ничего плохого не хочу сказать про Гюнтера и его команду, но они просто морально не готовы воевать против своих. Еще многое должно перевернуться в их мозгах, чтобы они стали настоящими, боевыми антифашистами.
Как раз в это время, в начале февраля 1943 года, полковник Лагодинский встретил одного своего старого знакомого, майора госбезопасности Мазурина. Тот бурно возмущался, что его назначили комендантом лагеря для сдавшихся под Сталинградом немцев. Лагерь этот спешно строился на окраине Астрахани, и первые пленные должны были прибыть туда буквально на днях.
— Я боевой офицер, а меня заставляют возиться с пленными, — ворчал старый чекист. — Кадров для лагеря не дают: у меня элементарно нет нормальных переводчиков! Ну, скажи, Давидыч, как я стану объясняться с этими фрицами, лихоманка их забери!
— Павел Иванович, я дам тебе переводчиков, даже двоих, — оживился Лев Давидович.
— Странно, какой ты щедрый?! Да ведь такие кадры на вес золота! А они хорошо говорят по-немецки? — засомневался будущий комендант. — А то были у меня на фронте хвастуны, вызывались быть толмачами при допросе пленных. А сами, кроме «хенде хох», почти ничего сказать не могли.
— Будь спокоен, мои протеже говорят по-немецки лучше, чем по-русски! — засмеялся Лагодинский. — Особенно второй из них, Курт Хансен.
— Так они сами фрицы, — нахмурился его собеседник. — Ты считаешь, им можно доверять?
— Можно, я ручаюсь за них.
Так судьба Пауля и Курта была решена, им предстояло отправиться в лагерь в качестве переводчиков. «Ну и просто в качестве помощников лагерной администрации; если надо будет, помогут и в медпункте, и на кухне», — заранее обговорил их будущий начальник.
Из рассказа бортрадиста Хансена:
— От этого известия я был просто в шоке! Мне предстояло расстаться с моей любимой Наташей! А как же наша с нею любовь, я ведь жить без нее не смогу?! Но разве пленный — хозяин своей судьбы?
У меня нет никаких прав, даже заикаться о Наташе перед Лагодинским не стоит… как цинично сказал Петров: «Благодари бога, что тебе хотя бы оставили жизнь». Они с Чермоевым были готовы свалить неудачу с поимкой десанта Ланге и угон самолета на нас с Гюнтером, как на козлов отпущения.
Понурив голову, я собирал вещи в свой солдатский ранец. Много ли вещей у военнопленного?! Вот пуховый шарф, заботливо связанный нежными руками Наташи; вот ее фотография с наивной надписью «Пусть наша любовь будет вечной». Прижимаю дорогую фотографию к губам, на глаза наворачиваются слезы: от вечности нашей любви досталось всего несколько месяцев. Пауль молча сидит рядом со мной, я вижу, что он от души сочувствует моему горю, но не находит слов для утешения. Он был поверенным нашей любви; часто, прибежав с очередного свидания с Наташей, я восторженно делился с ним своей радостью: он завидовал мне. А теперь Пауль просто сочувственно вздыхает — ему тоже предстоит разлука с подругой и с тетей Тосей, ставшей ему практически второй матерью.
Гюнтер более прозаичен, его больше беспокоит, «как там будет, в этом лагере для военнопленных?». Оказалось, что в сорок первом он видел, как содержали русских пленных в концлагере, и до сих пор в ужасе от увиденного.