Страница 50 из 68
— К сожалению, у эсэсманов были и время, и злость, и необходимость в получении сведений о нашем отряде, — покачал головой Димпер.
— Если дело идет о пытках для получения информации о действиях карательных частей НКВД, то можно себе представить намного более простые методы. Пожалуйста, послушайте меня, неужели вы сами не видите явных нестыковок! В положении боевой готовности немыслимо мастерить крест, искать крупные ржавые гвозди, приколоть жертву к кресту, выкопать яму, поднять крест с живым Славиком и тогда только начать запрос, сопровождаемый телесной пыткой. Невозможно! Пауль, Крис, вы ведь не видели этого сами, почему вы доверяете рассказу Чермоевой?! — Хансен говорил горячо и страстно, отчаянно жестикулируя.
— Курт, клянусь, я сам был в шоке и верил с трудом! Но я видел окровавленный, истерзанный труп моего друга. Мне стало жутко от мысли, что это сделали мои соотечественники…
— Пауль, вы были с Лайсат пленниками эсэсманов и ей любым способом надо было настроить тебя против них, заставить тебя сражаться. Она очень хитра и знала, на что ты отреагируешь наиболее остро! Она могла намеренно сгустить краски! Меня тоже возмущает убийство Славика, но получается, что те немцы сами мстили русским из НКВД за гибель десанта Шмеккера! Они же не знали, что некоторые из вас остались живы и что перед ними находится настоящий немецкий радист из той захваченной НКВД группы. Ведь ты сделал все возможное, чтобы не разубеждать их в том, что ты такой же русский солдат, как Славик.
— Но, Курт, у меня были причины для этого! Неужели ты думаешь, узнав, что я немецкий перебежчик, они бы оставили меня в живых?!
Черт его знает, какая буря поднялась у меня в душе после этого разговора! Я со злостью швырнул злополучный эсэсовский кинжал в ближайшее дерево, вонзившись на половину лезвия, он застыл, тускло сверкая в лучах холодного зимнего солнца. На лезвии горели готические буквы «…Heisst Treue».
— Этот наци хотел убить меня этим кинжалом! И убил бы без сожаления, если бы я не оказался сильнее его.
— Пауль, помнишь, я говорил тебе о рассказах моего отца о стычках между правыми и левыми группировками в период между окончанием Первой мировой войны и приходом Гитлера к власти?! Мордобои тогда были обычным делом: текла кровь; были раненые и даже убитые. Немцы дрались с немцами, штурмовики и красные бригады… Большевики именно этого и добиваются…
— Хансен, прекращай эти разговоры! — замахал на него Димпер. — Ты хочешь, чтобы нас всех расстреляли?
— Нет, просто я хочу, чтоб вы не попадались так легко на удочку красной пропаганды.
— Кстати, насчет пропаганды. Петров показывал мне номер местной газеты «Грозненский рабочий», где описана героическая операция НКВД по обезвреживанию десанта и живописно описываются зверства фашистов, — сказал я.
— Ну конечно, им нужны эти жестокие сцены, чтоб русские солдаты злее воевали! И, наверное, опять пишут про варварские бомбардировки города? Пауль, я прекрасно понимаю твои чувства при виде вашего разбомбленного дома, но, клянусь, я летчик бомбардировочной авиации, и командир эскадрильи не отдавал нам приказ бросать бомбы на жилые кварталы. Но с высоты 2000–3000 метров трудно попадать в цель ограниченного распространения, особенно если тебя атакует вражеский истребитель!
Бог знает, до чего бы мы еще договорились, но внезапно подошел Петров, который, по счастью, услыхал только конец последней фразы.
— Что тут за сборище? — подозрительно спросил он. — Хансен опять утверждает, что в люфтваффе служат одни ангелы с непорочно белыми крыльями?!
И майор начал нам рассказывать, как «Мессершмитты» обстреливали с воздуха санитарные машины.
Но Хансен все-таки умудрился перебить его!
— Когда «Мессершмитт» на скорости 300–400 километров в час несется вдоль шоссе, по которому двигается колонна автомобилей, тогда меткость огня настолько низка, что отсортировать санитарные от военных машин абсолютно невозможно! — встрял он.
Майор НКВД Петров буквально обалдел от такой наглости военнопленного, что дало Курту возможность закончить свою мысль:
— Случайное попадание снаряда не исключено, когда санитарные машины едут в одной колонне с боевыми. Если по дороге ехала одиночная санитарная машина, то по ней никогда не стреляли.
Некоторое время майор озлобленно взирал на летчика, решая, что же с ним сделать. Димпер аж замер от нехороших предчувствий, он помнил, какие оплеухи доставались ему и за меньшие возражения. А Курт спокойно и с сознанием собственной правоты таращился на русского. Видимо, он еще не до конца осознал свое бесправное положение военнопленного или уж действительно был таким упорным правдолюбцем — кто его знает. По крайней мере, на всех нас слова и поведение нашего камерада произвело нужное впечатление. Я видел, что Петрову очень хочется проучить строптивого немца, но ударить его он не решился — приказ Лагодинского строго запрещал физические расправы.
— Ну, вот вы сами хоть один такой случай видели? — вопрошал у него летчик, упорно продолжая гнуть свою линию.
— Ну, не видел! Зато в газетах читал, что творят ваши фашистские изверги! — буркнул майор.
— Вот именно, в газетах! У нас тоже послушаешь Вохеншау…
— Ты что же, хочешь сказать, что все, о чем рассказывают наши советские газеты, неправда?!
— Господин майор, — попытался разрядить обстановку я, — может, какой-то один хулиган из люфтваффе когда-то и сделал нечто подобное. Но поверьте, большинство в немецкой армии воюют как честные бойцы. У нас в роте тоже были двое выродков, Хешке и Хайнц, но остальные-то были нормальные! Никто из нас не обижал мирное население на оккупированной территории! Вы называете нас насильниками и грабителями, но солдатам вермахта запрещали мародерство. А за изнасилование женщины вообще полагался расстрел!
— Конечно! Вон Эренбург пишет, что делают с евреями!
— А зачем Эренбург пишет, что у немцев зверство и садизм в крови?! Наши камерады не творили жестокостей по собственной инициативе, из хулиганства, как это описывается во многих репортажах с освобожденных территорий.
— Ну, просто отличные парни! — съязвил Петров. — у меня и без вас после вчерашней выпивки голова трещит, и во рту словно кошки нагадили, а тут еще фрицы со своими спорами!
Майор еще раз окинул нашу компанию не обещающим ничего хорошего взглядом и пошел к Никитичне за самогоном на опохмелку. Впоследствии он еще припомнил нам с Куртом этот спор.
Рассказывает старшина Нестеренко:
22 декабря, приехавший на несколько дней из Грозного, Лагодинский устроил для всех членов нашего отряда собрание, плавно перешедшее в грандиозную попойку. Конечно, прежде всего мы подняли тост за товарища Сталина, затем за Победу, не забыли помянуть павших.
Полковник отдельным тостом поблагодарил за проявленный героизм наших немецких товарищей и сказал, что они как настоящие интернационалисты влились в дело борьбы против фашизма. Лев Давидович также сообщил всем советским членам отряда, что мы будем представлены к наградам. Паулю, чью смелость он превозносил особенно высоко, пообещал «отпуск домой», что означало в семью Нестеренко, ведь моя мать давно называла его сыном, а я после боя в Итум-Кале назвал его своим младшим братом, так как Гроне фактически второй раз спас мне жизнь. Пауль попросил отпустить с ним хотя бы на католическое Рождество и остальных немцев, полковник согласился отпустить всех, кроме Курта, сославшись на то, что летчик не член отряда.
И вот, свежевыбритые и в начищенных до блеска сапогах, я и Пауль отправились в село. Правда, «свежевыбритые» про Пауля очень сильно сказано, я сначала даже бритву не хотел ему давать скоблить этот мяконький белый пушок на его щеках и верхней губе. Молокосос ведь еще, а туда же — мужика из себя корчит. Даже курить не умеет, недавно свернул ему для смеха козью ножку из махорки, так он после первой же затяжки чуть не задохнулся от кашля, и слезы на глазах. Умора! Верно Чермоев тогда сказал: «Что русскому хорошо, то немцу смерть». Ну, вот пожалуйста, Пауль слепил снежок и швырнул его в меня! Как будто детство в нем еще не отыграло!