Страница 32 из 68
Рассказывает старшина Нестеренко:
— Господи, какая жара, даже не верится, что на дворе уже осень. На термометре около тридцати градусов. Фрицы весело плещутся у колодца. Разделись до трусов, Гюнтер весело окатывает Пауля и Криса ледяной водой. Хохот, брызги, вопли, беготня! По-моему, они просто не умеют вести себя тихо. От них троих шуму больше, чем от всей нашей роты. Причем они способны веселиться так даже абсолютно трезвые, а мы такими становимся только «приняв на грудь» грамм 200 неразведенного спирта. Максим замечает знаменитую татуировку Пауля. «Вот это девка! Я тоже такую хочу!»
«Кайне проблем! — любезно отзывается Пауль. — Если надо, сделаю. Любой ваш каприз». Вечером собираемся в нашей комнате, я достал иглы и все необходимое. Пауль неплохой художник, он берет химический карандаш и ловко рисует контур полуобнаженной красотки на плече у Максима. Только, естественно, вместо сдвоенной руны «зиг» выводит русские буквы НКВД, а вместо рогатого шлема рисует на голове девицы буденовку. Максим в восторге, майор Петров в трансе: «От похабники! У вас одно на уме, кобели!» А что у нас еще должно быть на уме?! Мы молодые здоровые парни с горячей кровью! Ходят слухи, что в столовой нам в компот подливают бром, но я что-то особого эффекта не чувствую. Правда, Пауль утверждает, что любое лекарство рассчитывается на килограмм веса, и просто дозы не хватает для такого слоняры, как я. Возможно, и так.
Я тут такую повариху нашел, прямо сдобная булочка! Мягкая вся такая, пышная, хохлушка-хохотушка! Горячая, как русская печка! Правда, немного постарше меня, ей уже под тридцать, вдова-солдатка. Но ничего бабы к этому возрасту только в раж входят. Вот жаль: сегодня она отпросилась навестить родственников в станице. Уехала, а я тут лежу, верчусь с боку на бок, еще и луна полная и круглолицая заглядывает в окно, спать мешает. Хоть бы поболтать об этом, хотя бы с фрицами.
— Эй, Пауль, Курт, расскажите, какие там у вас в Германии девчонки?!
Рассказывает рядовой Гроне:
— Мы все были еще так молоды, нам хотелось жить и говорить не о войне, а о любви!
Курт с загадочным видом полез в нагрудный карман униформы и вынул оттуда маленькую плоскую коробочку. В коробочке лежал локон мягких белокурых волос и небольшая фотография с надписью по-немецки «Дрезден 1942». С фото загадочно улыбалась юная девушка в форме БДМ, сам Курт держал ее под руку и аж сиял от счастья. Он стоял при полном параде, с галунами и кубарями на погонах, знаком бортрадиста на груди и выходным кортиком персонала ВВС на портупее, на желтых петлицах были закреплены знаки различия фельдфебеля — по три «птички» на каждой стороне.
— Это мы сфотографировались перед самой моей отправкой на фронт, — пояснил мой друг. — Знал бы ты, сколько я провозился со своей новой формой, Желая поразить свою подружку. Но ей были абсолютно безразличны изменения в моей униформе, а знаешь, как она отреагировала на мою радость по поводу скорой отправки на фронт? Обозвала меня «настырной скотиной»! Мне было так обидно!
— Бедненький Курт! Но она хотя бы дозволила тебе… — теперь выпитый накануне самогон вызывает у нас смешливое настроение, мы оба довольно-таки сильно пьяны: в ответ на мое предположение Курт, расхохотавшись, сталкивает меня с кровати, мы оба падаем и долго хохочем, сидя прямо на полу.
— Эй, а ну потише! — в дверном проеме возникает еле видимый в лунном свете силуэт Петрова. — Старшина Нестеренко, успокойте фрицев! Чтобы через минуту в казарме было тихо и все спали!
— Яволь! — хором отзываемся мы и, зажав рот ладонями, с трудом подавляем приступы хохота.
Я снова лезу на кровать и устраиваюсь под одеялом рядом с Куртом.
— Знаешь, Курт, что самое забавное? — теперь я уже говорю по-немецки и тихо, буквально ему на ухо. — Пару лет назад я мечтал об эсэсовской форме, мне казалось, что тогда все девчонки будут мои!
Курт улыбается в ответ.
— Знаешь, а я так же мечтал о форме люфтваффе. Все мальчишки мечтают о военной форме. Но ведь под любой униформой человек остается самим собой, и нельзя по мундиру судить, хороший человек или плохой.
Рассказывает старшина Нестеренко:
— Слушайте, этот Пауль мне все уши прожужжал насчет моей сестренки. Какая там радиоигра, какая война — у него на уме одна Гулька!
Буквально умоляет, чтобы я с ним сходил в село (ну, одному ж ему нельзя — только с конвоиром). Что ж, я не против лишний раз заглянуть домой.
Мама еще на работе, у сестры дежурство начнется вечером, пока она в доме одна. Застаем ее врасплох в домашнем халатике. Она визжит от неожиданности и кидается в заднюю комнату переодеваться. (Будто я ее никогда в затрапезном не видел. Или это она для Пауля так старается?!) Через пару минут выходит в нарядном платье и с новой прической. Ей идет, когда она так волосы подкалывает по бокам головы, словно киноартистка. За те несколько лет, что Пауль ее не видел, она из миловидной девочки превратилась в стройную девятнадцатилетнюю барышню!
Заметно, что оба очень сильно стесняются. Он, заикаясь, говорит какой-то комплимент и галантно целует ей руку. Гулька краснеет и смущенно хихикает.
Ее изящные тонкие руки ловко расставляют на столе фарфоровый сервиз. Округлое личико с ямочками на щеках горит смущенным румянцем, вьющиеся каштановые локоны оттеняют мраморную белизну кожи. Она украдкой бросает взгляды на своего старого друга, а он во все глаза глядит на нее.
Моя сестренка-комсомолка была в восторге от нашей сказочки. Еще бы, это так романтично — молодой немецкий коммунист (причем красавчик), рискуя жизнью, сбегает из гестапо (надо же нам было объяснить полузажившие шрамы и синяки на его лице), потом отважно сражается с бандитами (ну хотя бы последние 30 % рассказа правда). Он пел соловьем, расписывая, как они покрошили Шмеккера с Абдуллой. А я подпевал, поддерживая его новый имидж, втайне надеясь, что ему и вправду захочется стать таким.
Рассказывает рядовой Гроне:
«Гулико, Гуля, Гулечка!» — поет моя душа. Все мои мысли только о тебе! Как бы, ну как бы снова ее увидеть! И, о чудо! На следующий день Гуля появляется во дворе крепости. Приветливо машет мне рукой. О, я уверен, она пришла специально ради меня! Догоняю ее в укромном месте, прижимаю ее руку к своему бешено стучащему сердцу. Девушка руку не отдергивает, но нарочито возмущается: «Ты что, хочешь, чтобы весь полк знал, что я кручу любовь с немецким солдатом?! Не смей так открыто бегать за мной!»
— А если бы я был русским солдатом?! — дерзко спрашиваю я, глядя ей в глаза.
— Если бы да кабы во рту выросли грибы, — смеется она, но я же чувствую, что она не против! Короче, все упирается в конспирацию. Но уж тут я мастер, я же разведчик! Договариваемся увидеться ночью, у запруды, я уверен, что мне удастся улизнуть: с нами в комнате на втором этаже ночует только Серега (Петров куда-то уехал). Но мой друг сам по ночам бегает к симпатичной поварихе и хвастается, что у них все на мази. Приходит домой под утро, пахнет духами, и морда довольная, как у кота, наевшегося сливок.
Полдесятого, едва стемнело, как старшина бесцеремонно командует: «Всем спать!» Предупрежденные мною ребята послушно заваливаются и задают храпака. Через полчаса, воровато озираясь, Сергей покидает койку. Через пятнадцать минут после его ухода я натягиваю русскую форму, в которой ездил в Грозный, и бесшумно лезу через окно. Спускаюсь вниз, цепляясь за виноградные лозы, босые пальцы ног чутко нащупывают неровности стены (дом сложен из дикого камня). Часовой перед нашим домом — Esel (осел), даже не обернулся! Зато часовой у ворот окликает крадущуюся тень: «Стой, кто идет?!»
— Рядовой Саакян! — отзываюсь я, мастерски имитируя кавказский акцент. — Слюшай, туалэт иду, да!
Часовой смеется: «Вот засранец!»
Ухожу в тень, затем ловко перемахиваю через забор в том месте, где близко к нему растет развесистая шелковица.