Страница 24 из 68
Рассказывает старшина Нестеренко:
— Все «русские» члены будущего отряда стараются побольше общаться со своими (надеемся) «немецкими» коллегами.
Вот мы с Асланбеком подсели к греющемуся на осеннем солнышке Димперу.
— Что-то у тебя слишком много имен. Крис, он же Костя, он же рядовой Димпер, он же Шаламов! У настоящего джигита должно быть только одно имя, и носить он его должен с честью! Так как же тебя по-настоящему зовут?
— Шаламов это фамилия по матери, а Димпер по отцу. Когда получал паспорт, взял мамину, так как с русской фамилией легче было в техникум поступить.
— То есть в Красную Армию ты пошел как Шаламов?
— Так меня же не успели призвать в Красную Армию. В июне 1941-го мне было только 16 лет, я поехал на лето к брату на Украину. Хельмут служил лейтенантом в пехотном полку в маленьком городке. Мы попали в окружение, еле вырвались, неделю наша рота скрывалась в лесах, двигаясь к уходящей на восток линии фронта. Потом мы с братом пошли в разведку, напоролись на крупную группу фашистов, завязалась перестрелка. У нас кончились патроны, тяжелораненый брат и я были захвачены в плен солдатами вермахта. Офицер сразу обратил внимание на наши нерусские имена и знание немецкого языка.
— И вы оба мгновенно перекрасились из Шаламовых в Димперов и заявили, что с радостью пойдете воевать на стороне фашистов!
— Зачем перекрашиваться? Хельмут всегда носил отцовскую фамилию и не скрывал, что он наполовину немец.
— Тем более! И какое же звание он получил у фашистов? Небось сразу штурмбаннфюрер?
— Нет, брат наотрез отказался сотрудничать с гитлеровцами и напомнил, что Бисмарк не советовал им воевать с Россией.
— Но ведь потом все-таки согласился. Где он сейчас?
— Не знаю. Сначала его отправили в немецкий госпиталь, но, немного подлечившись, он умудрился сбежать.
— Однако! Ну а ты все-таки почему пошел в «Бергман»?
— Я согласился вступить туда не сразу! — Крис явно не доволен таким поворотом разговора. — Я согласился, когда узнал о депортации российских немцев в Казахстан. Разве это справедливо? Чем мы были виноваты? Мой папа коммунист, он воевал красноармейцем в революцию. У нас был хороший Дом в Каново, мы много и честно работали, и все наши немецкие соседи тоже.
— Ну, извините! Это была вынужденная мера. В НКВД опасались, что ваши будут привечать фашистских диверсантов, поэтому и выселили, — с полным сознанием своей правоты возразил ему энкавэдэшник Чермоев.
— Короче, на всякий случай выселили. А кое-кто… — кажется, Крис хотел ляпнуть что-то насчет соплеменников Асланбека, но потом благоразумно решил промолчать.
Бедный Аслан! Кому ведомы пути господни, а тем более замыслы товарища Берия! Мог ли знать член компартии капитан НКВД Чермоев, что менее чем через два года, 23 февраля 1944 года, в арестантских вагонах поедут в тот же Казахстан его земляки. И никто не учтет ни заслуги в установлении Советской власти в Чечне его отца и дяди; ни боевые награды его братьев, полученные в боях под Киевом и Минском. Что я смогу спасти от депортации его сестру, женившись на ней. Но я ничего не смогу сделать ни для него, ни для других своих чеченских друзей, моих верных соратников по борьбе с бандитами, огульно и несправедливо обвиненных в предательстве. Даже в кошмарном сне не мог представить Асланбек, что по дороге в Казахстан умрет его двухмесячный сын Ханпаша, названный в честь героя Сталинградской битвы чеченского пулеметчика Ханпаши Нурадилова. Что его деда, уважаемого всеми муллу, не раз пытавшегося унять распоясавшихся абреков, похоронят не в родных горах, а в заснеженной степи под Павлодаром.
Но пока мы не ведали своей судьбы и со всей пролетарской принципиальностью осуждали Димпера. Мы оба члены партии и никогда не слышали библейского «Не судите, да не судимы будете!».
Рассказывает рядовой Гроне:
— Пару дней спустя полковник вызвал Димпера для приватного разговора. Крис вернулся к нам в каком-то странном смятении, прямо сам не свой.
— Что он тебе сказал? Русские все-таки хотят отдать тебя под трибунал как предателя? — кинулся к нему Гюнтер, предполагая самое худшее.
— Нет, вовсе нет. Полковник отдал мне письмо от отца.
— Но откуда?!
— Для НКВД нет ничего невозможного. Они разыскали мою семью в трудфронтовском лагере под Карагандой.
— И теперь будут угрожать тебе расправой с родными? Я знал, что этим кончится! Русским нельзя доверять.
— Да успокойся ты! Ни о чем таком даже речи не было. Лев Давидович просто отдал мне письмо от папы. Если хотите, я вам его прочту.
И он начал читать:
«Unser Lieblingssohn (наш дорогой сынок), вся наша семья счастлива, что ты не пропал без вести, как нам сообщили в июле 1941-го. Твой командир написал нам, что ты был ранен в боях с бандитами и находишься на Кавказе в войсках НКВД».
— Какой твой командир ему написал? Шмеккер? А чего радоваться, что ты в НКВД? — не понял Гюнтер.
— Так Лагодинский писал ему по-русски и построил фразу так, что было непонятно: схвачен я НКВД или сам служу в этих частях. Папа подумал, что служу. И слава богу! Отец у меня коммунист. Если бы он понял, что я служу в фашистской армии, он бы умер от стыда. А потом придушил бы меня собственными руками.
— Ну, именно в таком порядке ему бы это сделать не удалось, — пошутил я.
— Если папаша Димпера коммунист, то ему удалось бы, — хмыкнул Гюнтер. — По своему папику знаю. Они идейные.
— А что, твой тоже коммунист? — удивленно воскликнули мы.
— Да. Тельмановец. Только мама развелась с ним в 1934-м. Но я его все равно любил. Ну, так что там дальше в письме?
— Рассказывает, как они там устроились. Пишет, что гордятся мной. Чтобы я храбро сражался с бандитами. А если пошлют на фронт, чтобы так же храбро сражался с нацистами. Говорит, что бы там ни было, но наша Родина — Советский Союз. Наши предки верно служили российским царям, мы жили здесь лучше, чем крестьяне в Германии.
— Короче, благословляет на бой, — прервал его Гюнтер. — Наверное, мой сказал бы мне то же самое.
— А где он сейчас?
— Говорят, погиб в Испании. В интербригаде сражался с франкистами.
А что, интересно, сказал бы мой фатер? Они с мамой вообще к России очень хорошо относились, с удовольствием работали в Грозном (Кавказ нравился нам гораздо больше, чем туманный чопорный городишко под Гамбургом). Мы имели много русских друзей. Родители были в настоящем шоке, когда началась война с Советским Союзом, а еще больше расстроились, когда узнали, что я еду воевать на Кавказ. Я их успокаивал, что после победы Германии мы опять будем жить в Грозном. Я сказал, что просто тогда завод «Красный молот» будет принадлежать Круппу, а папа с Нестеренками будут работать как раньше, просто дядя Леша будет получать зарплату рейхсмарками. Мы ведь освободим русских от большевистского рабства. Дед Нестеренко был казак, а нам говорили, что все казаки против Советской власти. Наивный детский лепет. Ох, если бы я знал тогда, в какую кровавую мясорубку лезу, что никто не ждет нас как освободителей.
— Ну, я казак, — ухмыляется Ростоцкий. — Я шел в вермахт и надеялся, что Гитлер вернет казакам те земли, что отобрали красные. Уже тут узнал, что большевики отдали наши земли чеченцам. Немцы их отберут у них и снова вернут нам?! Вы когда-нибудь пробовали отобрать кость у собаки?!
Рассказывает рядовой Гроне:
— А на следующий день полковник принес нам вести, которые НКВД получил их от своих вездесущих агентов в тылу врага. Это касалось брата Кристиана, бывшего лейтенанта Красной Армии Гуго Димпера. Оказывается, сбежав из немецкого госпиталя, Гуго присоединился к партизанам, но, естественно, под своим русским именем Григорий Шаламов. Был отличным разведчиком, часто появлялся в украинских селах в немецкой форме. Но прокололся на слабом знании порядков в вермахте, был схвачен, снова получил предложение о перевербовке, отказался и был зверски казнен в гестапо.