Страница 37 из 40
— Пойдем… пойдем сюда! — глухим, придавленным голосом сказал тот.
Рука не отпускала сутуловатого, костистого плеча, и пальцы крепко ухватили суконное пальто.
— Пойдем, пойдем, — повторял настойчиво Сухов. — Ты зачем тут картинки смотришь, а? Тебе, гражданин мой Ар-даль-он, не такие картинки нужны… а? Не отпущу теперь! Не отпущу!
— Я и не ухожу… и не хочу уходить, — стараясь казаться равнодушным и спокойным, сказал Ардальон Порфирьевич и протянул ему руку. — Здравствуй. Ну, теперь отпусти…
Он освободил свое плечо и внимательно посмотрел на Сухова.
— Ты выпивши и глупостей наделать можешь — вот что! — тихо и серьезно продолжал Адамейко, опасливо поглядывая по сторонам. — Ты пойди домой, — как друг тебе говорю. Ведь соображать тебе трудно сейчас, — как скажешь? Иди, иди… После это мы с тобой встретимся… Я тут жену свою поджидаю — в кинематограф пойдем.
— Врешь, — не отпущу я тебя! — почти выкрикнул Сухов, и толпившиеся у витрины прохожие с любопытством посмотрели на обоих собеседников. — Слышь, Ардальон: подлости не хочу, не потерплю — р-рабочий я человек, пр-рямой, значит!
Пришлось уступить ему: боясь возможного скандала, Ардальон Порфирьевич взял Сухова под руку и, неестественно тихо посмеиваясь, отвел его в сторону.
— Ведь не соображаешь, плохо соображаешь — вот что! — растерянно повторял Ардальон Порфирьевич, увлекаемый своим спутником в одну из прилегающих к проспекту Рот. — Ведь пьяный ты, совсем пьяный — так? Какой же тут разговор с тобой!
И так же, как и Адамейко, Сухов, широко и размашисто шагая, твердил одни и те же слова:
— Не соображаю, говоришь… а? Нет, все соображаю, обязательно все. Ноги, — это верно, — пьяные… Факт! А голова — никак! В полном соображении, в полной я памяти. Вот сейчас, сейчас увидишь… Гм, не соображаю! Ловец!
Он словно нарочно оттягивал нужный разговор, не находя еще для него удобного места. Он вел своего спутника по серой, неосвещенной улице, иногда вдруг останавливаясь и озираясь по сторонам.
— Куда ж мы идем? — спросил Адамейко и попытался освободить свою руку, крепко прижатую локтем Сухова.
— Куда? Разговаривать… для полного выяснения. Чтоб до самой точки, значит. Сверстать, значит, и концовочку поставить!
Ардальон Порфирьевич не понял значения последних фраз наборщика Сухова, но почему-то представилось, что в словах этих заключена какая-то угроза пьяного озлобленного человека, — и на минуту Ардальон Порфирьевич испугался.
— Разговаривать? Ну, что же… — поспешил он выказать свое согласие. — Пожалуйста. Я, заметь, сам даже хотел. Насчет общего нашего, понимаешь? Ну, вот. Радостное даже хотел рассказать… Интересно очень.
— Про что это?
— А, вот видишь! — понемногу овладевая собой, хитрил уже Ардальон Порфирьевич, довольный тем, что удалось заинтересовать Сухова. — Может, ты и сердиться и ругаться задумал, — а я так и обидеться на тебя не хочу. А почему? Состояние твое понимаю — вот что! Только состояние это — глупость и нервы одни. Все, как говорится, проходит, а себя каждый человек должен для жизни, заметь, оставить. Не так?
— Про что это, интересно? — хмуро выспрашивал Сухов.
— Ну, вот… Сообщить хотел я тебе новость одну важную, — наклонился к своему спутнику Ардальон Порфирьевич. — Насчет того самого… общего нашего. Управдом наш рассказывал. Дело, говорит, темное, и чтоб открыть его, — так ни-ни! Вот что! К тому же справедливо, говорит он, покойница — гражданка неприметная, для общества неинтересная, одинокая, — и власти, будто, — следственные власти — никакой охоты к выяснению данного происшествия не имеют. Управдом наш, заметь, в курсе всего этого, понимаешь? Ну, стой… Куда дальше, а?
Они вышли к Измайловскому проспекту и остановились на углу.
— Куда ты хочешь идти? — повторил свой вопрос Ардальон Порфирьевич.
Сухов и сам не знал, куда точно они направлялись. Охмелевший, но не потерявший сознания, — он знал только, что нужно найти безлюдное, схоронившееся в вечерней темноте место, где можно было бы — без всяких опасений быть услышанным — разговаривать о том, что так волновало его вот уж несколько дней.
— Вот… вот сюда! — поволок он за собой Ардальона Порфирьевича по направлению к маленькому скверику у Троицкого собора.
Ни в самом скверике, ни возле собора никого не было, и Сухов, усевшись на скамейку рядом с Ардальоном Порфирьевичем, уже не сдерживая себя, заговорил:
— Ну, встретились… Так, значит. Вдвоем. На весь Ленинград, значит, двое только и знают, и никто больше… а? Как же это им-то, двоим, не чувствовать — понимаешь — чувствовать! — друг дружку… а?! Ведь обязательно надо чувствовать… Как ты про это скажешь? Ну?
— Н-да… — сказал Ардальон Порфирьевич. — Понимаю. — Вот именно! Ведь при таком деле влезть, значит, в человека надо… друг в дружку. Ты скажи мне: верно я говорю или неверно?
— Ну, верно… Ты поскорей, знаешь!
— А верно, значит, — при полном сознании я; соображаю все аккурат правильно. А ты не торопись, не беги от меня, слышь! — угрожающе сказал Сухов. — Если не узнаю всего, понимаешь — всего! — если не выспрошу, — хуже ведь будет…
— Да чего ты сейчас хочешь? — тихо спросил Ардальон Порфирьевич.
— Чего? Вот тебе первое: почему за деньгами не приходишь: твои ведь деньги!
— И твои.
— За своими почему не приходишь… а?
— Ну… приду. Чего ты? Успеется…
— Врешь, врешь! Насквозь вижу: обманываешь, не придешь, не возьмешь их! Вижу тебя… дрянь ты человек! Мелкий ты человек. Мелкий, как… как нонпарель мелкий! — волновался Сухов. — Тебя и не ухватить сразу, не понять тебя сразу. Стой, ты что раньше, когда жива еще она была, — что ты говорил, а? Деньги пополам — так? Говорил или нет? Чего мычишь, худоба?!
— Разговаривали про это… — уклончиво ответил Ардальон Порфирьевич.
— Так, так… разговаривали, — ехидный ты больно, ловец! Врешь ты, денег ты не возьмешь, — знаю! Тебе они без интереса: спокойствие тебе теперь надо. Боишься их, брезгаешь… Обманщик ты, мелкий ты человек — во. Себе, значит, спокойствие, а другому, значит, — страх! Будь ты проклят… пиявка!
Сухов замахнулся, но не ударил: рука медленно поползла книзу и упала на колено Ардальона Порфирьевича.
— Ты пьян и… лезешь драться! — испуганно и обидчиво вскрикнул тот. — Ты думаешь, я камень, не чувствую ничего?… — мягко и жалобно добавил Ардальон Порфирьевич.
— Так ты жалеешь теперь… ее жалеешь?! А ведь что раньше говорил… как подговаривал меня! Думаешь, не помню, а?… Знал ведь ты, говорил я тебе: против убийства я, не хотел я его… За бумажками, понимаешь, — только, значит, за бумажками я шел, — а вышло что?! Сам тогда не сознавал себя, потерял я себя тогда. А ты, вижу теперь, знал, обязательно знал, что будет! Меня натравил, а сам теперь жалеешь… Обман, выходит, — сам ты теперь в слова свои… в прежние слова не веришь?! А что говорил! Что говорил только, — целую политику свою новую развел! И поймал меня… Зараньше оправдание для меня нашел… Ночи я не спал от твоих слов: думал все…
— И не жалей, — прервал Ардальон Порфирьевич. — И сейчас говорю тебе, заметь! И сам я не отказываюсь от того, что было, не жалею, понимаешь…
Адамейко чувствовал теперь, что необходимо самому проявить инициативу в этом разговоре, который, благодаря состоянию, в котором находился сейчас Сухов, обещал затянуться и мог привести к неприятным для Ардальона Порфирьевича результатам. Сухов волновался, Сухов словно хотел, — если не пережить и перечувствовать, — то осознать вновь все то, что привело его к преступлению, и, главным образом, осознать ту правду, поверить в которую так быстро сумел его заставить он, Ардальон Порфирьевич. Голос ее был заглушен теперь, — но нужно было, чтобы Сухов его вновь услышал. Смятение овладело Суховым, — нужно было внушить ему вновь уверенность в правоту его поступка. Нужно было вместе с ним, Суховым, хотя бы быстро разглядеть на свету их общей памяти эту самую правду. Показать ее вновь — значит, успокоить Сухова.