Мещанин Адамейко

— А папе моему дадут коржики? — не оставляла теперь своей словоохотливости маленькая Галочка, забив свой рот сдобным мягким хлебом.

— Вот именно — папе! — опять горячо сказал Адамейко. — Твоему папе… твоему папе… — запыхавшись, повторял он, остановившись на площадке четвертого этажа. — Фу, отдохну я гут минутку, Галочка…

Сзади кто-то быстрыми шагами подымался по лестнице, словно нагоняя их. Так и оказалось.

— Простите, гражданин! — услыхал Ардальон Порфирьевич уже совсем близко сзади себя, чей-то незнакомый голос. — Скажите, пожалуйста, на какой площадке живет наборщик Сухов?

Адамейко оглянулся: ниже на пол-этажа стоял человек в парусиновом пальто и с таким же портфелем в руках.

— Выше этажом, — пояснил Ардальон Порфирьевич и продолжал подыматься вслед за девочкой, добежавшей уже почти до самых дверей своей квартиры.

— Спасибо! — ответил снизу человек и, к удивлению Ардальона Порфирьевича, начал быстро спускаться по лестнице.

…Когда Галочка позвонила, Адамейко вздрогнул, и глаза его сквозь дверь, мысленно, вновь увидели волнующий образ Ольги Самсоновны.

На пороге открытой двери стоял Сухов, сзади него — никого не было.

— Можно? — спросил Ардальон Порфирьевич и протянул Сухову руку…

ГЛАВА IX

Первые минут десять прошли в ничего не значащих разговорах. Но они были не совсем обычны, — как случается то всегда, когда встречаются хорошо знакомые друг другу люди, — и оба собеседника, Сухов и Ардальон Порфирьевич, отвечая друг другу, внимательно теперь каждый наблюдали один за другим. Задача обоих облегчалась тем, что в комнате, кроме них, никого не было: Галка убежала зачем-то на кухню, а Ольга Самсоновна возилась по соседству с больным Павликом и еще не выходила.

Живо поддерживая разговор и даже проявляя в нем инициативу, Адамейко в то же время присматривался к своему собеседнику и несколько раз оглядывал всю комнату, словно хотел запомнить каждую мелочь.

Ардальон Порфирьевич с первой же минуты заметил в Сухове некоторую разницу с тем, каким представлялся он ему во время первой встречи. Это и было вполне естественным и не заключало в себе чего-либо, что связывалось бы в глазах Ардальона Порфирьевича с личностью одного только Сухова: всякий человек — иной на улице и иной совсем — в комнате.

Если день тому назад Сухов показался ему угрюмым и несколько угловатым в своих движениях, а речь его резкой и затрудненной, то сейчас она была мягче и круглей, а сам Сухов — приветливей и более подвижным; даже щипчики его ногтей, осторожно и медленно ловившие волосок бородки, — эта привычка Сухова, подмеченная Ардальоном Порфирьевичем в первую встречу с ним, — даже жест этот сделался более живым и коротким и свидетельствовал теперь об учащенном беге мыслей Федора Сухова.

Между тем Ардальон Порфирьевич не предполагал, что и сам он на этот раз вызвал у своего собеседника новые наблюдения: если и сам он чувствовал некоторое — все увеличивающееся — возбуждение, почти взволнованность, охватившую его еще по дороге сюда, и речь его оттого невольно становилась нервной, плохо сдерживаемой и подчиненной, как всегда бывало, осторожной, прислушивающейся к себе мысли, — то псе это не могло остаться незамеченным для Сухова, для которого больше всего неприятны были два дня тому назад скользкие и выспрашивавшие слова этого случайного знакомого.

Но Сухов не подозревал истинной причины подмеченной им разницы в поведении гостя.

В эту встречу положение их как собеседников переменилось: теперь говорил больше Ардальон Порфирьевич, а внимательный и присматривающийся Сухов с любопытством слушал его и каждым вопросом своим собеседнику хотел теперь, казалось, распахнуть перед собой всего его, как.любопытный гость — все двери в чужой квартире.

Однако ничего не заметил он, когда Адамейко, нарочно не глядя ему в глаза, посреди разговора спросил вдруг:

— Интересуюсь очень именем и отчеством вашей жены… Неловкость, сами понимаете: утром разговаривали почти дружески, можно сказать, и тут вдруг остались мои слова без необходимого обращения…

— Жену мою Ольгой звать, а отец у нее — Самсон был. Вот и соображайте… — заулыбался Сухов.

— Ах, вот как! Ольга Самсоновна, Ольга Самсоновна, — повторил дважды Адамейко и посмотрел на дверь, за которой, слышно было, возилась с ребенком жена Сухова. — очень приятно… очень даже интересно. Самсоновна… Имя редчайшее почти и геройство древнее напоминает. Очень

сильное отчество! — как-то неожиданно и с комической горячностью закончил он.

Сухов громко расхохотался, но тотчас же оборвал свой

смех и снизил голос почти до шепота.

— Сильное?! А у ней отец бакалейщик был — и только!… Ну, и… преступник я! — вдруг насупился он. — Павлушка почти что без памяти, а я глотку балую!… Ведь если помрет, — себя самого удавить мне, да и только! Главная причина — это я ведь… Как полагаете?

Он взволнованно и ожидающе посмотрел на Ардальона Порфирьевича. Тот отрицательно покачал головой.

— Никак нет! Субъективное это, как говорится, разрешение вопросов, вытекающих, заметьте, по причине объективных обстоятельств. Азбучная, конечно, это истина и не мной придумана: потому я ее так по-книжному и выговариваю… Вы волнуетесь сейчас, как отец, — понятно все это и очень даже, хотя человек я лично бездетный, как вам известно. Но вот по-другому еще тут волноваться можно. Рассудком волноваться — вот что! — блестели уже загадочным огоньком болотные глаза Адамейко.

Видно было, что он обрадовался представившейся неожиданно возможности поговорить о том, что с момента знакомства с Суховым больше всего интересовало и по-своему волновало тогда Ардальона Порфирьевича, — человека, как мы уже сказали, привыкшего думать обо всем проникновенно и проявлявшего особый интерес к тем людям, которым и сам он мог бы показаться загадочным и потому привлекающим их внимание, так и к тем из них, кто привлекал его собственное любопытство некоторой исключительностью своего характера или жизни.

В данном случае Ардальон Порфирьевич был рад еще этом разговору и потому, что внутренняя острота его невольно заглушала взволнованность, испытываемую им при мысли о ближайших минутах, когда из соседней комнаты появится Ольга Самсоновна и разговор станет для него вдвойне труден.

— Рассудком волноваться… это труднее! — повторил он и коротко хлопнул себя по лбу. — А между тем в этих, заметьте, самых интересных человеческих костях, то есть в костяной шкатулочке, — только и ищите истину…

— Какую? — посмотрел на него Сухов.

— Кровоточивейшую! — все больше оживлялся Ардальон Порфирьевич. — Самую что ни на есть… Ведь помните, сказал я вам про одно слово… помните? Вы еще не понимали, какое это… А между прочим, заметьте, сказали его твердо, с уверенностью даже, будто пароль какой: назови только — и все в порядке. А?

— А что же не в порядке? — разрасталось любопытство у Сухова.

— Очень просто… никакого пароля в том слове и нет, — один лозунг только, заметьте, а внутри его, как говорится, одна спорная кость для людей — и только! И слово-то самое в один час и взрывчатое — «справедливость»!!!

— А-а, вот что! — кивнул Сухов.

— Справедливость! — еще раз повторил Ардальон Порфирьевич. — Слово, заметьте, специально придуманное, вроде Иисуса Христа… Кровоточивейшее слово! Обманное слово для человека — так я смотрю! Для глупого человека, заметьте… А таких еще столько народится, сколько травы из земли выползет. И все будут искать этой самой справедливости, будто ребенок — грудь у матери. А вместо груди — кость, и вместо молока — кровь! Презираю! — горячо вскрикнул Адамейко.

— Кого?

— Очень просто даже — всех!… Всех, в это слово верующих… Взять даже большевиков, к примеру. Уж, заметьте, не христосики это и не слюнтяйской породы люди! Верно? — Верно! — А между прочим, от слова этого не отказались. Растолковали только чуть по-иному его, но не отказались… Все равно, что вывеску в другой цвет перекрасили: торгуем, мол, «пролетарской справедливостью»… Ишь ты. И выходит, если подумать, — что? Соглашательство, как говорится, с глупыми!