Страница 35 из 53
Второго июня руководители института Карнеги, Калифорнийского технологического института и Рокфеллеровского фонда посетили Маунт Вилсон, чтоб осмотреть заслуженный, но уже уступающий первенство, 100-дюймовик. Но поглядеть в телескоп не удалось — пришла облачность и стал накрапывать дождь.
В следующий вечер в фокусе уже нового телескопа знатные гости рассматривали Сатурн, знаменитое шаровое звездное скопление М3 и скопление галактик в Северной Короне. И Сатурн и шаровые скопления были тотчас же забыты, как только гости осознали, что свет от видимых ими в окуляр галактик, которых до сих пор удавалось только фотографировать, идет к нам 120 миллионов лет.
Кульминацией всей церемонии был день 3 июня. Открывая ее президент Калифорнийского института Дю Бридж торжественно произнес: «Десятого мая 1948 г. совет попечителей Калифорнийского технологического института единодушно принял следующее решение, которое я объявляю здесь впервые: „Совет попечителей Калифорнийского технологического института постановляет, что отныне 200-дюймовый телескоп Паломарской обсерватории будет называться телескопом Хейла"».
На открытии телескопа Хаббл не выступал. Списки присутствовавших, а их было 800 человек, никогда не публиковались и мы не знаем был ли он там вообще.
Торжества кончились и вскоре обнаружились недостатки главного зеркала. Его пришлось снять, смыть алюминиевое покрытие и вновь заняться полировкой. Только осенью зеркало признали удовлетворительным. Близились астрономические испытания телескопа.
Наступил 1949 год. После томительного, более чем недельного, ожидания погода улучшилась и вечером 26 января Хаббл навел телескоп на известную кометообразную туманность NGC 2261 с переменной звездой R Единорога, ту самую туманность, которой он занимался на заре своей астрономической жизни. Пятнадцать минут длилась первая экспозиция на новом инструменте и на краю проявленной пластинки был проставлен номер РН — 1 — Н: Паломар, телескоп Хейла, негатив № 1, наблюдатель Хаббл.
На следующую ночь атмосфера стала спокойнее и можно было проверить проницающую силу телескопа. Хаббл снял Каптейновскую площадку № 57. Здесь на небольшом участке неба был один из самых надежных тогда фотометрических стандартов — группа звезд, измеренных до 21-й звездной величины. Хотя зеркало еще требовало ретуши края, а алюминиевое покрытие запылилось, результат превзошел самые оптимистические надежды. За каких-то 5—6 минут новый телескоп давал такой же результат, как и его маунтвилсоновский предшественник. Из этого следовало, что при темном небе и совсем спокойной атмосфере за час можно сфотографировать звезды на полторы величины, т. е. вчетверо слабее, чем раньше.
Поражало и то, что на пластинке 200-дюймовика галактик оказывалось заметно больше, чем звезд. Как и ожидалось, самые слабые из них находились вдвое дальше расстояния, достижимого с 100-дюймовым телескопом. Открывалось широкое поле для проникновения в глубины пространства.
Замечательными оказались и снимки отдельных галактик: М 87, NGG 5204 и NGG 3359. Первая из них -огромная эллиптическая галактика, окруженная «атмосферой», как тогда думалось сверхгигантских звезд, а на самом деле шаровых скоплений. На снимках 100-дюймового инструмента они лишь угадывались, а здесь бросались в глаза с первого взгляда.
Снимок поздней спирали в Большой Медведице NGG 5204 обнаружил в ней немало ярких звезд, которые можно было бы изучать индивидуально.
Интереснейшей со многими подробностями выглядела на негативе и поздняя пересеченная спираль NGG 3359.
«Первые фотографии с 200-дюймовым Хейловским телескопом», — так назвал Хаббл отчет об астрономическом испытании нового инструмента в специальной литературе. А в научно-популярном журнале «Сайентифик Америкен» его статья называлась по существу вернее «Пять исторических фотографий...»
За три месяца на новом телескопе было получено уже около 60 негативов, а к июлю следующего года число прямых снимков перевалило за полтысячи.
В начале 1949 г. вступила в строй и 48-дюймовая камера Шмидта. Теперь 200-дюймовый телескоп с очень малым полем зрения — в доли лунного диска,— дополнился инструментом, позволявшим фотографировать большие участки неба. Создалась мощная комбинация для разведки и изучения дальнего космоса. На новой камере ведут работу Хаббл, Бааде и Цвикки. Вместе с Сендиджем, молодым сотрудником Обсерватории, Хаббл на нескольких пластинках изучает распределение далеких слабых галактик.
В июле Хаббл уехал в Колорадо. Он любил отдых на природе, но особенной его страстью была рыбная ловля. Сохранилась прекрасная фотография — довольный Хаббл в штормовке, высоких сапогах, с удочкой в руках.
Внезапно тяжелый инфаркт свалил могучего человека. Недуг вывел Хаббла из строя на многие месяцы. Лишь постепенно его здоровье начало улучшаться. Двадцать третьего октября Олдос Хаксли писал своему сыну Мэтью: «Вчера мы виделись с Хабблами. Эдвин достаточно оправился, чтобы ненадолго бывать в своем офисе и проходить пешком милю или около того. Втайне он надеется, что ему позволят подниматься на Паломар как только зеркало будет на месте после переполировки и нового серебрения, продолжающихся несколько последних месяцев».
В начале декабря Олдос сообщает своему брату Джулиану о Хаббле: «Он едва выжил и только сейчас начинает становиться на ноги. Сможет ли он ездить наблюдать на большую высоту, остается неясным. Будет огромным ударом для него, если ему не удастся использовать двухсотдюймовый телескоп, который наконец-то в прекрасном рабочем состоянии. Башня неотапливаемая, температура на высоте в шесть тысяч футов часто арктическая, очень сильно клонит ко сну. Возможно, теперь его двадцатилетняя мечта осуществится, но бедному Эдвину не будет дано проявить себя при новых благоприятных возможностях».
К рождеству здоровье Хаббла улучшилось еще, и вместе с совершенно измученной заботами женой он первый раз решился выехать из Пасадены и провести праздник с семьей Хаксли.
Хабблу все же удалось поработать на новом телескопе. «До инфаркта он успел провести на 5-метровом телескопе всего лишь три сеанса наблюдений и очень хотел работать,— вспоминает Сендидж — Миссис Хаббл была просто в отчаянии, что он стремился на Паломар, и она ездила туда вместе с ним. Казалось, что его здоровье очень хорошее. Я не мог заметить разницы, каким он был до инфаркта и после него. Потом он работал еще, но не очень много наблюдал на Паломаре. У него было всего 2—3 сеанса после болезни... Он несколько снизил активность, но я думаю, что это было по настоянию жены».
Письма Хаксли конца 1949 г. позволяют нам узнать, что еще, кроме болезни и надежд на продолжение работы, волновало тогда Хаббла. Оказалось, это было связано с нашей страной. Трудные времена переживала тогда отечественная наука. В 1948 г. состоялась печально знаменитая сессия ВАСХНИЛ, где Т.Д. Лысенко разгромил советскую биологию. Шли и другие дискуссии, в которых, прикрываясь псевдофилософской и псевдопатриотической фразеологией, мракобесы расправлялись с подлинными учеными. Обо всем этом Хаббл знал, как знали и все, окружающие его.
Вероятно, наша астрономия не была ему близка. За всю свою жизнь Хаббл только дважды сослался на советских авторов — на Б. П. Герасимовича и И. А. Балановского. Хотя бы по одной причине это естественно: он работал в такой области, где состязаться с ним мы не могли. Но Хаббл опасался, как бы гонения, начавшиеся в других науках, не затронули и советских астрономов.
В это время Джулиан Хаксли выпустил книгу о лысенковщине. Олдос Хаксли писал своему брату: «Я прочел твою книгу о Лысенко с огромным интересом. Что за мрачная картина! И, по-видимому, тенденция генетикой не ограничится. Эдвин Хаббл сказал мне, что сейчас имеется партийная установка в астрономии: одна теория происхождения Солнечной системы ортодоксальна, а все остальные нет». В другом письме, сыну, Олдос Хаксли привел слова Хаббла о тех, кто такой ортодоксальной теории не придерживается: «Несомненно, вскоре они разделят судьбу буржуазно-идеалистических менделистов-морганистов в генетике».