Страница 31 из 58
Столь же удивительной и весьма восхитительной была позиция мадемуазель Аснаис. Достигнув дна отчаяния и проведя не одну неделю в состоянии прострации, которая не преминула обеспокоить ее близких, Мари-Франсуаза однажды утром взяла перо и, трижды начиная, написала Лулу письмо, которое было шедевром самоотверженности. Она сожалела о горячности, которую проявила во время их последней встречи; она понимала, она принимала, она прощала. Мучительное событие (так она обозначила беременность служанки) было, возможно, всего лишь испытанием, которое послал ей Бог, чтобы она разобралась в себе самой и увидела, насколько сильны и непреходящи ее чувства по отношению к Лулу. Она была готова разделить с ним жизнь и в горе, и в радости, а поскольку горе уже случилось, теперь их могла ждать только радость. Одним словом, Мари-Франсуаза не видела больше препятствий их союзу, и весь стиль письма свидетельствовал о том, что она хорошо изучила труды каноника.
В общем, ничто не пощадило графиню де Мондес. Минни слишком поздно заметила, что злосчастная инициатива, которую она проявила «во имя морали», пригласив девушку в «Кастельмуро», помимо весьма неожиданного результата, открывшего их связь с господином де Сен-Флоном, еще и придала осязаемость едва намечавшемуся проекту и лишь послужила тому, чему она хотела помешать. Мари-Франсуаза вела себя теперь так, будто чуть ли не официально была обручена.
Каноник, к которому обратилась племянница, отныне уже не чувствовавшая былой уверенности в себе, не выдвинул возражений.
— Но, дядюшка, ведь она дочь торговца маслом!
— Неужели ты думаешь, что с ребенком в доме, у всех на виду, твой сын может надеяться на лучшую партию? Я нахожу даже, что ему еще крупно повезло. Он мне показал письмо от нее. Малышка очень недурно пишет.
Что касается Владимира, то он совершенно не интересовался вопросом.
— Лулу уже взрослый, пусть делает, что хочет. Просто предупреждаю, что не дам ему ни гроша.
Лулу, захваченный событиями и убежденный, что был влюблен в мадемуазель Аснаис с их первой встречи, утверждал, что брак этот щедро вознаграждает самые смелые его желания.
Со своей стороны Мари-Франсуаза долго втолковывала своей семье (поскольку история с ребенком неизбежно получила огласку), что бастарды вполне в традициях знатных семей. Это только мужланов коробит. Известно ведь, что у Людовика Четырнадцатого были побочные дети, да и у Карла Пятого и многих других.
В итоге после целого месяца борьбы господин Аснаис дал свое согласие.
— В конце концов, у меня всего одна дочь, и не для того я ее растил, чтобы она была несчастна. По крайней мере, пускай сама выбирает свои несчастья, — заявил он. — Так что становись графиней де Мондес, дочка, если это доставит тебе удовольствие.
Бракосочетание назначили на конец ноября, чтобы после рождения ребенка прошло не меньше шести недель. Но Тереза, должно быть, ошиблась в расчетах, поскольку в последних днях октября, будучи уже на сносях, все еще не родила. Весьма опасались, что она будет настолько бестактна, чтобы разродиться как раз в утро церемонии. Жили в тревоге. Мадемуазель де Мондес справлялась у нее по десять раз на дню, не чувствует ли она первые родовые признаки.
Слава богу, эти признаки появились за добрых две недели до даты, назначенной для заключения брачного договора и чаепития. Тотчас же отправили за госпожой Бельмон, восьмидесятилетней акушеркой, которая завязывала пуповину еще дядюшке Луи, погибшему в Дарданеллах, Владимиру да и самому Лулу. О том, чтобы доставить Терезу в больницу, даже не помышляли.
— Все Мондесы родились под своим кровом, — заявил Владимир, как всегда приплетая к собственной скупости традиции.
И вот в мансарде четвертого этажа Тереза произвела на свет толстого, уже чернявого мальчика — коротконогого, но широкоплечего, — который в миг своего первого крика был необычайно похож на своего деда, сапожника из Кальви.
Долго подыскивали имя из тех, что носили в семействе Мондесов, но не слишком недавно. Нашли «Анж», которое, по словам каноника, не давалось «с конца прошлого века», что для него означало век восемнадцатый. В самом деле, последний Анж де Мондес был гильотинирован при Конвенте.
Тереза хотела назвать своего сына Наполеоном. Ей сделали уступку, решив, что это имя будет четвертым.
Анж-Эме-Владимир-Наполеон де Мондес (мать объявлена неизвестной, и формальности усыновления улажены тотчас же после рождения) был крещен его двоюродным прадедом каноником в собственном кабинете в присутствии всей семьи. В качестве крестной матери была призвана госпожа Александр, консьержка, а крестным отцом стал граф Владимир.
— Знаете, господин граф, кум куме всегда делает подарок, — сказала г-жа Александр.
— А! Да… — отозвался Владимир.
Он искал что-нибудь такое, что могло бы ничего ему не стоить.
— Ну что ж, — заявил он наконец, — я больше не буду выбрасывать мусор во двор.
XIII
Служащих общества «Главный коллектор отбросов» попросили освободить на день помещения первого этажа, где располагалась их контора, чтобы Мондесы могли устроить там прием с чаепитием в честь подписания брачного договора. Утром пришли уборщики, а сестрам Каде поручили буфет. Ожидалось не меньше четырехсот человек.
— Предусмотрим с избытком, — заявила мадемуазель де Мондес. — Из-за этого скандала, который устроил Влад (ибо теперь именно Владимира считали ответственным), на нас все придут полюбоваться.
Пока дом гудел последними приготовлениями, пока вниз таскали стулья, потом, заметив сломанные ножки, таскали обратно, пока специально нанятые слуги натягивали в кухне слишком узкие черные костюмы, а сестры Каде руководили распаковкой пирожных, каноник в своем кабинете обдумывал речь, которую ему предстояло произнести послезавтра, на бракосочетании Лулу. Он не любил делать что-либо впопыхах. Лучше было подумать об этом сейчас и даже записать главные мысли.
Он взял последнее из траурных извещений — «Надо же, это ведь мой поставщик бумаги с Римской улицы; был очень мил, бедняга…» — и начал писать на обороте:
«Первое: в моем преклонном возрасте мне дарована еще одна радость — благословить столь хорошо подобранную нету и т. д. Второе: вы, мадемуазель и т. д., похвала девушке и ее семье…»
«Что же я могу сказать об этих людях? — спросил он себя. — Разве что начать с жениха…»
Тут не было никаких трудностей. «Ты, мой дорогой мальчик, рос на моих глазах, каждый год принося больше счастья своей семье…» Потом скромненько углубиться сквозь века до Крестовых походов, упомянув про буйство благородной польской крови… «Ловко, ловко, этот намек на буйство крови!.. Но девушка, что же я о ней-то могу сказать? Они торгуют маслом… А! Фокейцы… Подобно своим предкам, древним фокейцам, ваш батюшка завоевал в высоких сферах коммерции… Но, собственно, зачем она за него выходит?»
Он встал в задумчивости и, растопырив сутану, стал сочинять странную речь, которую ему следовало бы произнести, если бы и в самом деле можно было говорить, что думаешь.
«Мадемуазель, бедная моя девочка, вы выходите замуж за адрес, за фасад, за особняк, титул, иллюзию. Вы думаете, что любите человека, но вас всего лишь завораживает потускневший отблеск былых времен, который он носит на себе. Вы войдете в семью, где полно пыли и где все мы, знаете ли, немного безумны под покровом наших традиций или из-за самих этих традиций, которые давят нам на голову. У вас розовые щечки, расцвеченные добрым плебейским здоровьем. Вы скоро заметите, что ваш муж ни силен, ни умен, ни приятен для жизни, одним словом, не создан для вас. Вы потерпите его какое-то время, а потом устанете от Аллеи и вскоре будете утешаться от своей ошибки с каким-нибудь господином де Сен-Флоном… И все повторится сначала. Все, что я наблюдал в течение двадцати пяти лет, не осмеливаясь ничего сказать…»
Каноник внезапно остановился.
«Хотя нет, — подумал он, — я еще не смогу высказать это послезавтра. Так что вернемся к похвале коммерции на хороших примерах… Ну-ка, а что я говорил, когда венчал Влада и Минни? Для невесты я сочинил апологию правосудию — у нее ведь отец был судейским. Впрочем, она была очень недурна, эта речь, и имела большой успех. Остается лишь взять ее и немного содрать оттуда… за двадцать пять лет ее наверняка подзабыли. А поскольку все повторится сначала…»