Страница 4 из 6
У меня вдруг закружилась голова, перед глазами поплыл туман, нахлынули летние запахи — камыша и воды. Где-то невдалеке прокричала болотная птица. Я испуганно обернулся, отчего сиденье подо мной закачалось, и с изумлением обнаружил себя в лодке посреди небольшого лесного озера. Было, по-видимому, раннее утро, солнце только показалось в просвете между деревьями, и утренний ветерок загонял последние клочья тумана в прибрежные камыши.
Вот так штука, подумал я. Готов — сплю. Неудобно получается….
Позади меня послышался тихий всплеск.
— Слушай, царевич, я царская дочь! — раздался голос Алины.
Я едва не вывалился из лодки, но увидел лишь тонкую белую руку, медленно опускающуюся под воду. Я бросился на корму и, свесив голову, стал вглядываться в прозрачную глубину. Волна черных волос плавно колыхнулась у меня перед глазами, и точеное тело, лишенное каких бы то ни было признаков одеяния, грациозно извиваясь, скрылось в чаще водорослей у самого дна.
Конечно, сплю, подумал я. Однако каков сон!
Ветер понемногу подталкивал лодку к берегу. Я хотел было воспользоваться веслами, но их не оказалось. Пришлось продолжать плавание без руля и без ветрил. Медленно приближалась полоска камышей, лодка постепенно поворачивалась к ним боком.
Я вдруг почувствовал, что сейчас произойдет что-то еще. И точно: навстречу мне прямо из-под воды поднялась Алина. Одетая лишь в тонкую пленку стекающих струй, с водорослями и кувшинками, вплетенными в волосы, она стояла во весь рост так близко от меня, что я не выдержал. Я протянул руку. Я коснулся вожделенного тела. И взвыл от боли, потому что дивная плоть оказалась твердой, как сталь, и горячей, как огонь.
Пока я дул на обожженную ладонь, пелена спала с моих глаз, сон развеялся, и я увидел, что сижу по-прежнему на низеньком пуфике, а прямо передо мной, на столе плюется от нетерпения кипящий кофейник. Миша Бакалаврин, подавшись вперед, смотрел на меня.
— Ну? — спросил он осторожно, — Понравилось?
— Д-да, — и я покосился на Алину. Она (одетая) все так же сидела рядом. — А что это было?
— Как что? — удивилась Алина. — Я читала отрывок из одной вещи. Довольно ранней, правда. Ты разве не понял? Или не понравилось?
Ах, отрывок! От сердца у меня отлегло. Я, видно, и в самом деле задремал, слушая Алину. Носом, небось, клевал. Да, укатали Сивку… Страшно стыдно. Одно утешает, оказывается, мы с Алиной уже перешли на «ты».
— Мне понравилось, — сказал я решительно. — Забористая штучка… кто понимает.
Однако что же это я сплю на ходу, вертелась между тем в голове беспокойная мысль. Неужели все-таки Еремушкина отрава? Ох, Еремей!
Но ни Еремея, ни Фомы уже не было в комнате. Бог знает, когда они успели уйти. Вместо них появилась целая компания каких-то незнакомых. Они входили и выходили, смеялись, закусывали, разговаривали вполголоса, спорили между собой. Бакалаврин сидел на месте Еремушки, а на его собственной кровати с удобством расположился какой-то худощавый, в майке и с гитарой. Он тронул струны и тихо затянул:
— Над Сибирью солнце всходит…
— А еще можно будет почитать? — спросил я Алину.
— Как-нибудь, — ответила она, — при случае… Бакалаврин между тем оседлал своего любимого ущербного конька.
— Публикация сама по себе ничего не дает, — доказывал он гитаристу в майке, который его не слушал. — Можно напечатать сотни томов миллионами экземпляров, и их забудут через два дня. Главное, что получит в этом случае автор — клеймо бездарности. Никакие гонорары такого позора не окупят.
Гитарист отчаянно мотнул головой и пропел:
— Это ж все такая гадость…
— Но ведь я, когда пишу, ничего такого предвидеть не могу, — упрямо продолжал Миша. — Мне кажется, что я все делаю наилучшим образом. А потом говорят — плохо. Кому верить? Я могу ошибаться. Они тоже могут ошибаться, но они еще могут и врать. Врать, отвергая, и врать, хваля. Как тут быть?
— Да сожги ты эти свои опусы и считай их гениальными, вот и все! — ляпнул я вдруг неожиданно для самого себя. Очень уж надоели мне терзания непризнанного таланта. И разговор с Алиной из-за них никак не клеился.
Некоторое время Бакалаврин сидел, тупо уставившись на меня, затем глаза его озарила Алинина дьявольская веселость.
— Как, как? — переспросил он. — Сжечь, говоришь? И концы в воду? Хм! А ведь не так глупо… Ха! Чудно! Сжечь!
Он вскочил и принялся собирать разбросанные кругом листки.
Я испугался.
— Миша, ты чего? Брось, я же пошутил!
— Ну уж нет! — бормотал он. — Бакалаврин дерьма не печатал, стало быть, и не писал, не докажете! Гей, братва! Гуляем! По случаю окончания семинара объявляется пионерский костер.
Раздался одобрительный гул. Присутствующие восприняли заявление Бакалаврина с каким-то нездоровым подъемом. Может быть, у них так принято?
— Ну какой костер? — пытался я образумить Мишу, — где ты здесь собираешься костровать?
— Салага! — Бакалаврин взял с тумбочки пестрый проспектик и кинул его на стол передо мной. — В отеле «Флогистон» имеется превосходный каминный зал — лучшее место для дискуссий за чашкой кофе! Правда, он сейчас закрыт, но я знаю, как туда проникнуть.
Миша выглянул в прихожую и прокричал:
— Эй, там! Ко мне, упыри! Ко мне, как говорится, вурдалаки! Да закуски побольше! И свечей! У Еремы есть свечи.
Забегали люди, появились откуда-то новые приношения к столу, которые тут же укладывались в пакеты, замелькали огоньки. Алина поманила меня за собой, взяла под руку, в другую руку сунула зажженную свечу, и мы всей компанией оказались в коридоре.
Замок был погружен в сон. Нам никто не встретился, ни одна дверь не открылась, и это было к лучшему. Странное шествие по темным коридорам отеля неприятно походило на похоронную процессию в каком-нибудь средневековом городе в дни чумы. Уродливые сгорбленные тени осторожно переползали вдоль стен, будто замыслили что-то скверное, и мне вдруг стало не по себе.
Напрасно я сморозил про это сожжение. Пошутил ведь. Пошутил исключительно для того, чтобы поддержать разговор., А эти литераторы… Забавный все-таки народ. Ухватились, как дети, за новую игру, а играют по-взрослому — весело, но страшно. Безо всяких там «понарошку». В принципе, мне должно быть до лампочки. Уж наверное бакалавринские опусы не составили бы золотого фонда литературы, если бы даже были опубликованы. Значит, и без них не захиреет отечественная проза. Содрогнется, но выживет, я полагаю. Цвсе же смутное чувство вины тяготило меня. Не перед литературой, естественно, она видала и не такие костры, а перед Мишей. Напрасно я все-таки… Дернул черт за язык…
Бакалаврин, шедший впереди, остановился у окна в начале третьего коридора.
— Здесь! — сказал он. — Дальше наш путь будет пролегать под открытым небом. Впрочем, каминный зал сразу за углом.
Окно открыли и один за другим стали спускаться на землю. Высоты здесь было метра два — чуть выше человеческого роста. Когда мы с Алиной и Бакалавриным остались втроем, Миша отдал ей свечу, велел и мне отдать свою и, взобравшись на подоконник, мягко канул в заоконную ночь…
— Подавай! — сказал он снизу.
Я подхватил Алину, она была удивительно легкой, казалось, опустить ее на землю будет труднее, чем носить на руках целый день. Нежная ручка невесомо лежала на моем плече, и я вдруг вспомнил эту тонкую руку такой, какою недавно она виделась мне во сне…
Впрочем, не во сне, а в отрывке из рассказа. К которому я, между прочим, никакого отношения не имею… То, что произошло как бы между нами в этом отрывке, на самом деле является достоянием литературы в целом, просто у них, у писателей, так принято: хлебом их не корми — дай перед читателем догола разоблачиться. В тексте, разумеется. Так от первого лица и шпарят…
Я вздохнул и, перегнувшись через подоконник, опустил Алину на руки Бакалаврину.
— Тяжела ты, шапка Мономаха, — сказал Миша, — смотри-ка, человек еле дух переводит.
— Перестань, — поморщилась Алина. — Хоть теперь-то не зубоскаль. Делай свое дело.