Красные петунии

— Отчаянная была девчонка, если память мне не изменяет,— вставила тетушка Рози.

— Не девчонка — сущий порох! — отозвалась миссис Кемхаф.— Так вот, она об ту пору обосновалась на Севере. В Чикаго. Работала там у белых. Хорошие, видать, были люди; отдавали ей свою старую одёжу, и она посылала ее нам. Вещи хоть куда, право слово. То-то мне радости было! А так как об ту пору наступили холода, то я оделась сама в те самые одежки, и мужа приодела, и ребятишек. Теплющие были вещи — как-никак для Севера, где полно снега, вот они и грели как печка.

— Это та самая Кэрри Мэй, которую потом прикончил какой-то гангстер? — уточнила тетушка Рози.

— Она самая,— нетерпеливо подтвердила гостья, ей, видно, не хотелось отвлекаться от своей истории.— Собственный муж и порешил.

— Ах ты господи! — тихо воскликнула тетушка Рози.

— Так вот, нарядила я своих в одежки, что сестра прислала, и хоть в животах у нас урчало с голодухи, мы, расфуфыренные в пух и прах, прямиком отправились просить у правительства то, что нам причиталось. Даже у моего мужа, чуть, бывало, приоденется, сразу гордости прибавлялось. А я тем паче — как припомню, до чего богато мы жили в доме отца, так нос задираю выше всех.

— Вижу зловещую, бледную тень, что нависла над вами в том путешествии,— произнесла тетушка Рози, так пристально вглядываясь в воду, словно невзначай обронила туда монету и сейчас пытается разглядеть ее на дне.

— И впрямь бледная, зловещая тень нависла над нами,— подхватила миссис Кемхаф.— Прибыли мы на место, видим, там уже длинная очередь, в той очереди все наши приятели. По одну сторону здоровенной кучи продуктов стоят белые, среди них и такие, у кого водятся денежки, а по другую — черные. Между прочим, потом я слышала, будто белым выдавали и бекон, и овсянку, и муку вдобавок, ну да что сейчас об том толковать. А дальше вот как дело обернулось. Только приятели завидели нас в наших красивых теплых обновках — на самом-то деле никакие это были не обновки, а самые что ни на есть обноски,— все в один голос закричали: мол, мы с ума сошли, так вырядились. Только тут я смекнула, что неспроста все в очереди для черных оделись в рванье. Даже те, у кого дома была приличная одёжа,— уж я-то знала это доподлинно. С чего бы это? — спрашиваю я мужа. А он тоже не знает. Ему, петуху этому, вообще в тот миг ни до чего дела не было — только б покрасоваться. Тут на меня жуткий страх накатил. Один из малышей заревел, за ним захныкали и остальные: передалась им, видно, моя тревога. Насилу их угомонила.

Муженек мой тем временем начал строить куры другим женщинам, а я, надо сказать, пуще смерти боялась потерять его. Вечно он меня язвил, называл гордячкой. Я обычно отвечала, что именно так и надо и что ему самому следует таким быть. Больше всего я боялась осрамиться перед другими людьми — знала, что в таком разе он непременно меня бросит.

Так стояла я в очереди, авось, думаю, белые, которые распоряжаются выдачей продуктов, не обратят внимания на мою красивую одёжу, а коли обратят, то увидят, до чего голодны мои ребятишки и до чего мы все жалкие. И вдруг гляжу: мой муж завел разговоры с одной бабешкой, с которой, видать, давно уже снюхался. Поглядели б вы, как она была одета! Нацепила на себя всякую рвань и замаралась с головы до пят. Да еще и выставила напоказ свое грязное исподнее. Глядеть тошно. Каково ж было видеть, как мой муженек вьется вкруг нее вьюном, пока я стою в очереди, чтобы разжиться едой для четверых наших малюток. Небось, он не хуже моего знал, какие наряды остались дома у этой твари. Она всегда одевалась лучше меня и даже лучше многих белых женщин. Поговаривали, будто она водила к себе мужчин за деньги. Видать, те, кому приспичит, готовы платить даже во время депрессии...

В этом месте миссис Кемхаф сделала паузу и глубоко вздохнула. Затем продолжала:

— Наконец подошел мой черед, и я оказалась перед стойкой, за которой стояла молоденькая дамочка. Бобами там пахло — спасу нет, а уж при одном виде свежих кукурузных лепешек слюнки у меня так и потекли. Я хоть и гордячкой была, но ведь не привередой. Мне тогда хотелось получить хоть чего-нибудь для себя и своих ребятишек. Вот я и стояла перед ней, а голодные малыши уцепились за мой подол, только я старалась держаться как можно лучше и старшенькому велела не горбиться — не милостыню же я пришла просить, а то, что причитается мне по праву. Я не какая-нибудь там побирушка. Так вот, знайте, что сотворила эта куколка с огромными голубыми глазами и желтыми волосенками, эта деточка: она взяла мои талоны, смерила взглядом меня, и моих детей, и моего мужа — с чего это, мол, вы все так вырядились?— брезгливо осмотрела талоны, словно они были заляпаны грязью, и... отдала их старику, завзятому картежнику, который стоял за мной. «Судя по вашему виду, Ханна Лу, вы не нуждаетесь в продуктах, которые здесь выдают»,— сказала она. «Но мои дети голодны, мисс Сэдлер»,— возразила я. «По их виду этого не скажешь,— отрезала она.— Проходите. Здесь есть люди, которые действительно нуждаются в нашей помощи». В очереди за мной захихикали, загоготали, а эта маленькая белая куколка тоже вроде как усмехнулась, прикрыв рот ладошкой. Старому картежнику она отвалила вдвое против того, что ему полагалось, а мне с детишками — ничего, хоть подыхай с голодухи.

Как только до моего супружника и его крали дошло, что случилось, они так и покатились со смеху; он быстренько подхватил ее пакеты со жратвой, целую кучу пакетов, помог ей запихать все это в чей-то автомобиль, и они на пару, прямо в том же драндулете, и укатили. С тех пор я его не видела. И ее тоже.

— Их обоих смыло с моста при наводнении в Тьюника-сити, не так ли? — спросила тетушка Рози.

— Так оно и было...— кивнула миссис Кемхаф.— Кто-нибудь вроде вас мог бы тогда помочь мне поквитаться с ним, но нужда в том отпала сама собою.

— А потом?..

— Потом я вконец пала духом. Кто-то подвез меня с ребятишками до дому, и когда я вышла, меня мотало из стороны в сторону, как пьяную; дома я уложила детей в постель. Они у меня были славные, послушные и не доставляли много хлопот, хоть и плохо соображали от голода.

Глубокая печаль отразилась на лице нашей гостьи, которая до тех пор казалась сдержанной и бесстрастной.

— Сперва заболел и помер один, за ним другой... Дня через три или четыре после той истории ко мне заявился старик картежник и поделился остатками еды, которую он получил. Он чуть было не спустил все это в карты. Но господь внушил ему сострадание к нам, а так как он знал нас и знал, что муж меня бросил, то сказал, что рад нам помочь. Но было поздно — дети совсем ослабели. Один только господь и мог их спасти, но ему было не до нас, мало ли у него дел. К примеру, надо было уладить свадьбу той подлой маленькой куколки, назначенную на ближайшую весну.

Миссис Кемхаф говорила стиснув зубы.

— Моя душа так и не оправилась от унижения, как и сердце не оправилось от мужней измены, как тело не оправилось от голода. В ту зиму я начала слабеть и год от году чахла и хирела. В один из тех годов я совсем потеряла гордость и, навроде той шлюхи, что увела моего мужа, начала подрабатывать в публичном доме. Затем пристрастилась к выпивке — очень уж хотелось забыться, а потом и вовсе сломалась, разом постарела и стала такой, как вы меня сейчас видите. Лет пять тому назад меня потянуло в церковь. Меня заново причастили — я боялась, что причастие потеряло силу. Но покоя я так и не обрела. По ночам мне снятся кошмары про ту куколку, и всякий раз мерещится, будто она опять, под общий хохот, топчет мою душу и усмехается, прикрывшись ладошкой.

— Есть способы исцелить душу,— молвила тетушка Рози,— точно так же, как есть способы сломать ее. Но даже мне не под силу сделать и то и другое одновременно. Если мне удастся снять с вас бремя позора, то придется переложить его на кого-то другого.

— Не об исцеленье я забочусь,— ответила миссис Кемхаф.— С меня довольно того, что все эти годы я несла свой позор и что господь, ничего не ведающий о наших горестях, прибрал к себе и моих детей, и мужа. Срок, что мне отпущен, я проживу до конца, стерпевшись с горечью, что день за днем копится в моем сердце. Но я бы померла спокойно, если бы знала, что по прошествии стольких лет эта куколка получила по заслугам. Неужто такова воля господня — чтобы все эти годы она была счастлива, а я несчастна? Разве это справедливо? Это просто чудовищно.