Красные петунии

Рядом стоял автофургон, сиявший всеми цветами радуги, так что самая обычная поездка в нем ощущалась как нечто красочное. Взрослые вскоре стали декламировать и петь, ребенок брыкался и ворковал. Весело они миновали мост и свернули в Марин, куда Анастасия и ее друзья недавно переехали. Отсюда они часто «пуляли» в Сан-Франциско на целый день.

— Айрин очень понравится Источнику,— сказала Тишина, но, возможно, то был голос Спокойствия.

— Конечно, понравится,— ответила Анастасия и, повернувшись, сжала руку Айрин.— Я им говорила, что ты самый контактный человек из всех моих знакомых.— И Айрин, которая всегда радовалась новым встречам и знакомствам, сразу же, хотя и молчаливо, с ней согласилась; недаром на лице у нее было словно написано: «Неужели я вам не нравлюсь?» Неудача с провалившейся программой нисколько не умалила свойственного ей от природы спасительного тщеславия.

— А кто такой Источник? — спросила она томно, потому что фургон уже наполнился сладким дымком «травки».

— Подождешь — увидишь,— таинственно отвечала Анастасия.

Они жили в большом ветхом доме на склоне холма. Просторные комнаты были полны света, воздуха и солнца. Всюду — индийские набивные коврики, раковины, цветные камешки, бумажные веера и соломенные циновки. Из окон открывался вид на залив, белопарусные яхты и предместье, расположенное на противоположном берегу.

— На что вы живете? — спросила Айрин, увидев буфет, набитый пакетами с воздушной кукурузой.

— Получаем талоны на еду и пособие по безработице,— ответила Анастасия, слегка пожав плечами. Это движение было очень знакомо по прежним временам. В нем Айрин почудилось неудовольствие — и смирение. Безразличие и, внезапно, некий вызов.

Блаженство и ее родители удалились в смежную часть дома. Анастасия и Айрин уселись за кухонный стол.

— В других местах,— сказала Айрин, стараясь, чтобы голос звучал совершенно ровно,— размер пособия заведомо таков, что на него не прожить.

Анастасия наклонилась вперед и столь же бесстрастно ответила:

— Гораздо выгоднее быть на пособии в богатых районах, чем в бедных. Здесь богачи одеваются как мы, только лохмотьев побольше и, конечно, не так стильно, но они настолько богаты, что им приятно облегчать нашу бедственную участь.

Айрин с готовностью рассмеялась.

— Что с твоим преподаванием? — спросила Анастасия. Как многие знакомые и друзья, она никогда не читала проспекты, которые рассылали Айрин и ее коллеги, а в них подробно говорилось о методах обучения пожилых и малограмотной и вовсе необразованной молодежи, «не способной к учению», как ее называли в учительской среде. Впрочем, так считало общество. В отличие от него Айрин и другие преподаватели говорили об этом в шутку: они еще никогда не встречали людей, совсем не способных к учению.

Минуту Айрин раздумывала, стоит ли просто ответить, что все в порядке, или начать рассказывать. В разговорах и литературных произведениях работа, которой она занималась, всегда кажется романтической и свидетельствует о стремлении к идеалам. Действительность, повседневная, будничная, выглядит иначе. Айрин прежде всего пришлось испытать невероятную летнюю жару на Юге, от которой просто мозги плавились, и примириться с тем, что большинство учащихся — женщины, которым сильно за сорок, пятьдесят, а то и шестьдесят, могли посещать занятия одну — три недели за все время. В трейлере не было кондиционера, зато множество мух. Иногда на занятия являлись целой гурьбой, но люди, годами привыкавшие к роли пассивных зрителей в церкви, где от них требовалось только звучно возглашать «аминь», почти не могли активно участвовать в процессе обучения. Они как-то недоверчиво воспринимали все, что с ними происходило, сомневались даже в собственном житейском опыте. Пища, которую раздавал колледж — сосиски, свинина, бобы,— была плохого качества, салат желтый. Еще давали приторный лимонад, привлекавший множество москитов. И над всем стоял запах откровенной бедности, тот самый запах, который, как надеялась Айрин, навсегда исчезнет из мира,— острый, горький и такой едкий, словно женщины мылись в кислоте.

Само преподавание приносило удовлетворение лишь иногда, когда учащиеся или учитель узнавали что-то новое. Но чаще казалось, что никто никогда ничему не научится. И в отчаянии Айрин показывала фильмы, потому что любые фильмы, о чем угодно, наверное, меньше пугали учениц, чем ее настойчивые призывы уразуметь тот факт, что их угнетают и как черных, и как женщин. Картины вроде «Рождения нации»[15] вызывали немедленную горячую реакцию, а ответом на «Анну Лукасту», например, было подавленное, тревожное молчание. Во всяком случае сначала.

— Подвигается туго,— ответила Айрин, глядя, как Анастасия вставляет ситечко в кофейник, отмеривает ложкой кофе и заливает его кипятком. В кухонное окно с низко опущенной рамой ей было видно, как медленно поднимается к саду туман, и кошку, дремлющую на скале, и круглую керамическую вазу с травами на заднем крыльце. Дом дышал умиротворением, в нем было даже нечто призрачное.

— Ты мне писала о своей школе,— сказала Анастасия как можно равнодушнее, пока они медленно пили некрепкий черный кофе и жевали домашнее морковное печенье.

Анастасии никогда не нравилась одна черта характера Айрин, совершенно необязательная, по мнению Анастасии,— одержимость темной, оборотной стороной жизни. Однажды они уже обсуждали неспособность Анастасии проникнуться важностью общественных начинаний Айрин. Тогда Анастасия, пожав плечами, сказала: «Ты просто больна всем этим». Они засмеялись, но Анастасия поняла, что Айрин считает ее не способной на глубокое чувство, почему разговаривает с ней несколько пренебрежительно. Это потом сквозило и в письмах, но такое отношение избавляло Анастасию от штурма и натиска гражданской активности Айрин, и она не жаловалась и принимала как должное связанную с этим неглубокость отношений.

Айрин и в голову не приходило, что Анастасия способна помочь ей в работе, и в колледже дружба между ними основывалась главным образом на общей любви к киношкам и джазу. И хотя Айрин как будто добродушно принимала беззаботный стиль жизни Анастасии и была уверена, что ее своеобразная манера одеваться как нельзя лучше передает состояние ее ума, в душе она презирала Анастасию как человека, ведущего почти никчемное существование.

— Дело прекратилось из-за нехватки фондов,— сказала Айрин.

— А кто отпускал эти фонды? — вежливо поинтересовалась Анастасия. Айрин вздохнула и стремительно начала:

— Вначале не было фондов[16].— Обе женщины невольно усмехнулись, услышав во фразе нечто знакомое: обе в детстве усердно посещали церковь.

— Вначале не было фондов,— повторила Айрин.— Женщины хотели научиться читать и писать и упрашивали, а иногда стыдили молодых женщин, и те начинали их учить. Затем была дотация от правительства для таких, как я, приехавших из других городов. Но все несчастье с этими дерьмовыми фондами в том, что они так ненадежны... А тут еще война во Вьетнаме, деньги нужны на бомбы, и рассчитывать, что правительство позаботится о нескольких десятках старух негритянок, которые верят в образование, уже не приходится.

— Кажется, ты писала, что среди женщин есть белые,— сказала Анастасия, опершись подбородком на руку и пристально глядя на Айрин. Ей нравилось смотреть на Айрин, ей нравилось иногда просто яростное выражение этих карих глаз, и ей очень нравилась глубокая, звучная темнота ее кожи, в чем она никогда не осмеливалась признаться.

— О да,— ответила Айрин,— есть и белые, трое-четверо.— Когда белые опускались ниже официальной черты бедности (и при условии, конечно, что они не были клансменами или кем-нибудь похуже, а это случалось сплошь и рядом), Айрин уже не воспринимала их как белых. Впрочем, она не давала себе труда как следует продумать свое отношение к ним, как и другие свои так называемые политические убеждения. Она просто не решалась, что говорило не в ее пользу. Но если бы она задумалась над такими вопросами как следует, тогда ей пришлось бы поразмыслить и над тем, что происходит с белыми бедняками, когда (если вообще такое бывает) они становятся богаче (и как это она может тратить свое время на белых, которые вот-вот разбогатеют?), и что происходит с черными, когда они становятся средним классом. Она уже с презрением относилась к черной буржуазии, которую считала образцом посредственности, посредственности до мозга костей, и ненавидела ее. Но она сама теперь принадлежала к этому классу, хотя и номинально.

15

Фильм Дж. Гриффина, поставленный по роману писателя-южанина, реакционера и расиста, Т. Диксона «Человек из Клана».

16

«В начале было Слово...» (Евангелие от Иоанна).