Рассказы. Девяностые годы

10 июля в собственном доме (коттедж Эврика, улица Балларат, Толли Таун) супруга Джеймса Смита разрешилась близнецами — девочкой и мальчиком; все трое здоровы.

Билл отмечает заметку восклицанием, улыбкой и большими крестами и отсылает ее Джиму. А потом еще долго-долго думает, и курит, и думает, пока не гаснет очаг, забыв о том, что нужно залатать штаны.

А на далеких Оклендских каучуковых плантациях заметку прочел Джим, ухмыльнулся, потом лицо его сделалось серьезным, он сидит, и механически скребет кору при мерцающем свете очага, и думает. Мысли его в прошлом — далеком и туманном, туманном и далеком. Потому что вновь появилась старая знакомая боль, которую он так долго отгонял, и опять ранит сердце — точно вернулась неверная жена и, упав перед ним на колени, протянув дрожащие руки, умоляюще подняла залитые слезами глаза, полные любви, которую она почувствовала слишком поздно.

Считается большой честью, если ваше произведение опубликовано в английском журнале или когда оно вышло в виде книги, когда вас хвалят критики и перепечатывают все газеты страны и даже когда вас разругают на все корки. Но, если вдуматься, не меньше чести и в том, чтобы строки, вышедшие из-под вашего пера, были помечены чернильными крестами на засаленной измятой газете, которую Билл или Джим получил от старого друга — в перевязанной куском бечевки газете, которая проходит тысячи миль, с накорябанным в нескольких местах адресом.

Нет милее родной страны

Дилижанс, шедший в Бленхейм, миновал седловину перевала Тэйлора и катил вниз; впереди расстилалась долина реки Аветер. По ту сторону реки, справа, гряда холмов, поросших высокой травой, постепенно опускалась однообразными серыми склонами и равнинами к далекому океану. Леса здесь не росли; лишь купы вывезенных из-за моря деревьев стояли там и сям, как часовые, величественные в своем одиночестве.

— Да-а, великолепная страна Новая Зеландия, — заговорил плотный седобородый и сероглазый мужчина с сильно обветренным лицом, занимавший место около кучера на козлах.

— Это — великолепная страна? Ну, что вы! — воскликнул пассажир, сидевший с другой стороны кучера. Он отрекомендовался коммивояжером, и его внешность соответствовала названной профессии; но он сильно смахивал также на профессионального мошенника — возможно, он был тем и другим одновременно.

— Это самые паршивые места во всей Новой Зеландии! Вот на острове Северном, в округах Вайрарапа и Нейпир около Пахиатуа, действительно есть что посмотреть! А здесь нет ничего хорошего.

— Ну, вы переменили бы свое мнение, если бы вам довелось побывать в Австралии, в Новом Южном Уэльсе, например. Вы, здешние, даже не понимаете, какая великолепная земля вам досталась. Говорите, это паршивые места? Да у любого австралийского фермера слюнки потекли бы при одном взгляде на такую землю, на самые худшие из ваших мест.

— А я всегда думал, что Австралия — хорошая страна и земля там хорошая, — задумчиво проговорил кучер, тощий человек с выгоревшими льняными волосами. — Я думал, что…

— Хорошая страна! — с негодованием воскликнул седобородый. — Да вся эта проклятая страна — пустыня, настоящая пустыня. Есть два-три места на побережье, где можно жить, а все остальное голо, выжжено, побито засухой — хуже не найдешь.

Воцарилось молчание; кучер продолжал размышлять, а седобородый пассажир поглядывал вокруг с вызывающим видом.

— Я всегда думал, — все так же задумчиво повторил кучер после небольшой паузы, — я всегда думал, что Австралия — хорошая страна, — и он нажал ногой на тормоз.

На этот раз ему никто не возразил. Дилижанс спустился по уступам речной поймы и остановился у трактира.

— А вы что, сами-то — из Австралии? — обратился коммивояжер к седобородому, когда дилижанс снова тронулся в путь.

— Вроде. Во всяком случае, я там родился. Поэтому-то я так и ненавижу эту распроклятую страну.

— Пока не уехал, — отрезал приезжий. Затем, помолчав немного, добавил: — Первый раз я уехал оттуда, когда мне было тридцать пять, — перебрался на острова. Тогда я поклялся, что никогда больше не вернусь в Австралию, а все же вернулся. Что-то загрустил по старине Сиднею. Пять или шесть лет я слонялся по этой богом забытой стране, а потом уехал во Фриско и опять дал зарок, что ноги моей больше не будет в Австралии. Теперь меня уж ничто не собьет.

— Но ведь отсюда до Австралии два шага. Неужели вы не заедете туда, чтобы взглянуть на Сидней, вспомнить родные места, а? Так и уедете обратно в Америку?

— На кой черт мне ехать любоваться этой проклятой страной? — огрызнулся приезжий, — во время остановки он значительно подкрепил свои силы. — Мне не за что благодарить Австралию — разве только за то, что мне удалось унести оттуда ноги. Это такая страна — как только туда попадешь, сейчас же хочется убраться куда-нибудь подальше.

— Конечно, это ваше дело, я только подумал, что, может быть, у вас там остались друзья, — обиженно возразил коммивояжер.

— Друзья! Конечно, друзья у меня там есть. Но я не поеду туда, даже если бы об этом меня умоляли все мои друзья и родственники, начиная от самого прародителя Адама. Я сыт по горло тамошней жизнью; это были самые худшие, самые тяжелые годы моей жизни. Я мог умереть там с голоду, да, по правде говоря, только и делал, что подыхал с голоду. За каких-нибудь пять лет я пролил больше пота и заработал меньше денег на своей родине, чем за пятнадцать лет в любой другой стране, — седобородый немного заврался, — а уж с тех пор я насмотрелся разных стран. Да, Австралия — дрянь страна, поделом ее всевышний забыл. И для меня родная та страна, которая приняла меня как родного, когда моя дорогая, любимая, незабвенная родина погнала меня за куском хлеба за тридевять земель; для меня теперь родина Соединенные Штаты. А что такое Австралия? Огромная пустыня, где все и вся подыхает от голода и жажды; всего-то там и есть один или два стоящих города, да и то для того, чтобы было где провертывать свои делишки иностранным спекулянтам. И еще несколько скопищ лачуг, почему-то называемых городами и тоже существующих для удобства иностранных спекулянтов. И населена эта страна худосочными овцами, да еще дураками, которые в городах гнут горб на европейцев, а в зарослях живут не лучше диких собак. Эти болваны болтают о «демократии», а сами только на то и годятся, чтобы наполнять карманы этих франтов-кокни, которые большую часть времени кутят напропалую в Париже. Господи! Австралийцы не решаются даже потребовать, чтобы из их собственных денег им уделили малую толику на строительство речных плотин; тогда хоть часть пустыни можно было бы сделать пригодной для житья. Америка тоже не рай, но там хоть не мелочатся… Да! Проклятие Австралии — это овцы. Знаете, какой у австралийцев военный клич? «Бя-я-я!»

— Никогда не встречал человека, который так говорил бы о своей родине, — сказал коммивояжер; его начали раздражать яростные наскоки седобородого. — «Где тот мертвец из мертвецов, чей разум глух для нежных слов»; «Вот… край…».[22]

Черт побери, как это там дальше говорится?

Он попытался вспомнить. «Мертвец из мертвецов» откашлялся и приготовился снова ринуться в бой, но кучер, которому коммивояжер поднес два стаканчика, а седобородый один, воспользовался паузой и заметил, что, по его мнению, человек должен любить свою родину.

Приезжий не обратил внимания на слова кучера и с новой силой открыл огонь по коммивояжеру. Он принялся доказывать, что все это вздор, что патриотизм — причина всех бед на земле; что именно патриотизм ведет к войнам; что это ложное чувство, порожденное невежеством, заставляет людей гнуть спину, умирать с голоду и проливать кровь ради покоя и удобства их никчемных господ; что патриотизм — преграда на пути ко всеобщему братству на земле и мать ненависти, убийств, порабощения и что мир не станет лучше, пока не удастся вытравить из сознания людей смертельный яд, именуемый чувством патриотизма.

22

Имеются в виду строки из поэмы Вальтера Скотта «Песнь последнего менестреля»:

(Перевод Т. Гнедич)