Насмешник

Полагаю, она, как весь грешный род людской, мечтала о недостижимом идеале — prince éloigné[178], — которого бы ей удалось заполучить за плату в пятьдесят или шестьдесят фунтов в четверть. Она не могла рассчитывать на кого-то очень квалифицированного или очень опытного. Кого же, интересно, ей хотелось видеть у себя в школе? Кого-нибудь, кому было бы двадцать пять, с внешностью, как у персонажей рисунков К. Э. Брока в «Панче», с характером, как у героя романов Иена Хэя, который только что не попал в сборную по крикету и хоккею; второго от конца по математике? Человека глубоко религиозного — сына сельского священника, — склоняющегося, скорей, к спортивной карьере; человека, любящего маленьких мальчиков чистой пламенной любовью, который в один прекрасный день женится на женщине, похожей на нее, и откроет собственную школу, поведет там дело по ее указаниям, забрав к себе детей, не отвечающих ее строгим критериям? Возможно, об этом она мечтала. Она не нашла его во мне, и ее вечное разочарование было таким же горьким, как в тот раз, когда она впервые испытала его.

Но, видно, единственные, кто моментально понял, что учитель из меня никудышный, были лишь проницательная миссис Ваномрай и мои попутчики из Юстона, поскольку учебный год начался обычным неспешным порядком. В мистере Ваномрае не было и намека на живость мистера Гренфелла. Он тянул, что-то импровизировал, и прошло несколько дней, пока я не обнаружил, что фактически ответственность за класс лежит на моих плечах. А пока длилось это счастливое время, я сидел в учительской и работал над книжной гравюрой для Оливии. Еще написал несколько страниц романа, за который недавно принялся. Помню только, что он назывался «Храм под пальмой» и рассказывалось в нем о студенте, который получил в наследство имение, от которого ничего не осталось, кроме классической, восемнадцатого века садовой беседки, где он устроил себе жилище и, думаю, занимался черной магией.

Всю свою жизнь каждый вечер отец рассказывав мне, что ему снится, будто он снова первоклассник в Шерборне. Меня несколько лет преследовал сон, будто я опять попал в заведение мистера Ваномрая. Ни я не испытывал чистой пламенной любви к маленьким мальчикам, ни они ко мне. «Ответственность за класс» — неточное выражение. Лучше было бы сказать «брошен на растерзание» или «оказался мишенью». Я обязан был приобщить старших к истории, младших — к латинскому и греческому. Последних я держал в строгости, находя настоящее удовольствие в том, чтобы делать их уроки настолько скучными, насколько позволял (очень легко) сам предмет; старшие же устраивали на уроках настоящий бедлам. Мне никогда не удавалось окончательно усмирить их. Одно из самых больших поражений я потерпел, когда в ярости закричал на круглолицее создание с бессмысленным взглядом: «Ты что, глухой?» — на что весь класс хором отвечал: «Да, сэр, он глухой». И он действительно оказался глухим.

Лучше всего, обнаружил я, было говорить самому, не давая моим ученикам возможности «участвовать в уроке», как это именовалось на ритуальном жаргоне преподавателей. Помнившееся из истории по последнему классу в Лэнсинге и по нескольким лекциям в Оксфорде подсказывало нужные слова. Однажды утром, в начале моей учительской карьеры, мистер Ваномрай неожиданно почтил своим присутствием урок и сидел за дальней партой, слушая, как я рассказываю о финансовых затруднениях Карла I. Я был очень красноречив, рассуждая о том, что «король обязан жить по средствам», об отчуждении королевских земель Елизаветой и Яковом, оброках, обесценивании серебра. При мистере Ваномрае мальчишки вели себя необычно тихо. После урока он пригласил меня к себе в кабинет и сказал: «Ваша лекция произвела на меня глубокое впечатление, глубокое. Но, знаете, это все выше их понимания. И еще я обратил внимание, что вы постоянно ссылались на Стаффорда. Я всегда называл его Страффордом».

Мне больше не снятся те унижения. Время затянуло раны, даже ту, что оставила в моей душе прогулка верхом, на которую мы с каким-то из моих коллег отправились в один ужасный день. Конюх из платной конюшни привел лошадей. Поинтересовался, приходилось ли мне прежде ездить верхом, и я с убийственной прямотой признался, что не приходилось с детских лет, когда в Мидсомер-Нортоне катался на пони. Беспокоясь больше о лошади (не обо мне), он настоял на том, чтобы обвязать меня поводьями, и в таком позорном виде меня видела вся школа, возвращавшаяся с футбола.

Я и не мечтал завоевать популярность у мальчишек. Как далеко мне до этого, было очевидно в те дни, когда наступала моя очередь вести на прогулку всех, кто не был занят какими-то делами по школе. Они отправлялись на прогулку парами. На холмах строй рассыпался, пока их снова не собирали вместе, но, когда мы отправлялись дальше, обычно возникал спор за право идти рядом с колонной, изображая старшего. «Можно, я пойду старшим, сэр?», «Я первый попросил, сэр!», «Он был старшим на прошлой неделе!»

Никто не просил меня быть «старшим», и я в одиночестве молча шагал во главе ненавистной маленькой колонны.

С другой стороны, в учительской меня приняли с радостью. Мы представляли собой странную компанию, подобно проигравшим сражение солдатам, сплотившуюся перед лицом общей унизительной участи. Один, вспоминаю, заочно учился пению и вечно устраивал страшный разнос церковному хору. Другой учитель, суровый шотландец, новичок вроде меня, но уже имевший большой опыт преподавания, обескуражил мистера Ваномрая тем, что в середине четверти подал заявление об уходе, одновременно представив подробный перечень недостатков школы. «Думаю, ему не подошел наш уэльский климат», — сказал на это мистер Ваномрай.

Но все же атмосфера в учительской была больше веселой, нежели мрачной. Нас очень развлекал скандал между шотландцем и директором. Мы отпускали непристойные шуточки в адрес миссис Ваномрай. Не слишком почтительно прохаживались на счет родителей-ирландцев, ради которых вынуждены были облачаться в смокинги. Спустя несколько лет один мой молодой друг, мистер Джон Бетжемен, в свою очередь, устроился учителем в частную школу. Я навестил его в заведении, где он тянул лямку, и не слишком удачно пошутил: «Ты еще будешь вспоминать это время, как самое счастливое в жизни», но для самого меня это время не было счастливым, разве что веселым.

Я тосковал по Оливии, часто писал ей и не раз получал выговор от мистера Ваномрая за то, что набрасывался на почту, не дожидаясь, когда ее рассортируют. Мое нетерпение редко бывало вознаграждено. Такая у меня была судьба, всю жизнь влюбляться в людей, которые не придавали никакого значения переписке.

Выше я назвал ее «сдержанной». Мы с Хэмишем увлекались пародийно-выспренным стилем, когда писали письма, следы которого я вижу в своем дневнике, поскольку часто повторял в нем фразы из писем. В середине марта я, например, писал: «На лугах множество нелепых беленьких существ с ножками, фермеры называют их «ягнятами» и держат для развлечения своих овец». То же самое я написал Оливии, которая проворно, как ящерица, реагировала на всякую неестественность. «Меня ягнята не удивляют, — написала она. — По-моему, это обычная вещь».

В один из дней уезжавший шотландец пригласил нас, своих коллег, на прощальный обед в большой отель в Лладудно. Мы выбрали то же вино, что я в последний раз пил с Оливией в «Кафе Роял», и я загрустил при виде этикетки — кло-вужо 1911 года, — представляя себя Комусом[179] Бэссингтоном в Африке с его «скомканной программой первого представления в «Стро эксчейндж тиэтр».

Так проходили недели в глубокой жалости к себе.

Наконец наступили каникулы, и с какими-то грошами в кармане я отправился в долгий путь в Юстон, оставив, без всякого ущерба для них, мальчишек, которых сопровождал и за которыми должен был присматривать, и всю дорогу просидел в блаженном одиночестве в другом вагоне.

Почти все те пасхальные каникулы я провел с Планкет-Гринами в Лондоне и на острове Ланди, где они сняли заброшенный маяк, и с Хэмишем в Уорвикшире. Оливия ругала меня за то, что я теряю время, учительствуя в школе, вместо того чтобы стать художником, но из наших прогулок по ветреному острову и долгих бесед под лампой в гостиной — бесед, часто затягивавшихся буквально до рассвета, — было ясно, что моя влюбленность потеряла для нее свою важность.

178

Здесь: сказочный принц (фр.).

179

Комус — бог пиршеств в древнегреческой и римской мифологии.