Насмешник

Мы довольно часто собирались по вечерам отметить что-нибудь. Обычно пили пиво, все, кроме самых богатых. Мы любили не только сам процесс пития, но и состояние опьянения. И когда я говорю «мы», я имею в виду меньшинство. Пьющих, среди которых был и я. Большинство друзей я приобрел за совместной выпивкой. Первый друг, к которому я был очень привязан, не получал удовольствия от выпивки, и в результате наша дружба распалась.

Это был Ричард Пэйрс, винчестерец из Баллиола, с правильными чертами бледного лица, копной светлых волос, невыразительными голубыми глазами, фантазер в духе Лира — Кэрролла, как многие винчестерцы из Баллиола. Я нежно любил его, но стоило ему выпить немного лишнего, и его тут же выворачивало, и это стало непреодолимым барьером между нами. Меня тянуло на откровения, а его начинало рвать. Он расстался с нашей компанией, то ли мы с ним расстались, и он добился большого успеха на академическом поприще, получал всяческие награды в университете, окончил с блеском, стал членом ученого совета колледжа Всех Душ, профессором на севере страны; он бы, возможно, возглавил Баллиолский колледж, не разбей его паралич. Он специализировался на вест-индской торговле сахаром. Однажды, еще до его изгнания из нашего круга, ему приснилось, что одного из нашей компании признали виновным в неведомом пороке «ваноксизма»[160]. По воспоминаниям Джона Сатро, не моим, порок заключался в бичевании сырой говядины букетиком лилий. Мы образовали клуб, назвали его «Ваноксисты» и время от времени собирались за завтраком в годстоувской «Форели», единственное, что нас объединяло, это любовь к Ричарду.

Его место в моем сердце занял другой, назовем его Хэмиш Леннокс, которого наука не привлекала, и он вскоре бросил университет, чтобы учиться архитектуре в Лондоне; однако он продолжал наведываться в Оксфорд, и на протяжении года или двух мы были неразлучны, а если когда и разлучались, то почти ежедневно переписывались, пока он, как многие из моего поколения, не услышал зов Леванта и навсегда покинул родину.

У Хэмиша не было аллергии на выпивку, и мы знатно надирались с ним на пару. Тогда он веселился, как любой «святоша», впрочем, всегда чувствовалось, что в нем живет душа отшельника, и впоследствии это дало себя знать. Он сторонился Лондона и светского общества и, хотя не увлекался ни охотой, ни лошадьми, полюбил шотландскую и английскую глубинку как пристанище для уединения.

Дома он чувствовал себя неуютно. Его отец, последний из рода Бордеров по мужской линии, умер, а мать была женщиной неунывающей, хозяйственной, шумной и сумасбродной. (Позже она послужила прообразом «леди Периметр» из моего первого романа[161].) Миссис Леннокс обосновалась в Уорикшире ради охоты. Лошадей она больше не держала, но за сад взялась с такой яростью, словно гнала лису. «Все это я делаю единственно ради Хэмиша», — любила она говорить, нещадно обманывая саму себя, поскольку его с трудом можно было уговорить пожить там хоть недолго и он не скрывал намерения избавиться от дома, как только тот перейдет к нему. Вид двух молодых парней, предающихся лени (а мы с Хэмишем были страшные лентяи), приводил ее в бешенство. «Что вы, ребята, все дома торчите, отчего не пойдете и не сделаете что-нибудь? На участке всегда полно работы. Когда мы с мужем куда-то приезжали, он первым делом всегда спрашивал, чем мне помочь. Может, наколете дров? Подстрижете кусты? Теплицу раскроете?»

Мы на все ее призывы никак не реагировали.

Она подружилась со мной, чтобы через меня воздействовать на своего непокорного сына, и часто просила о посредничестве, но это никогда не помогало.

Когда Хэмиш появлялся в Оксфорде, мы почти не заглядывали в университет, а проводили дни, ездя в его машине по окрестным деревням, вечера — в оксфордских тавернах, где публика сплошь состояла из местных жителей: в «Скачках», «Конской голове», «Голове друида», «Шашках» и многих других.

Я не мог устоять перед тонким расчетом потворствовать моему природному легкомыслию, дилетантству и склонности к разгульной жизни или показывать, сколь вульгарны и пусты любые угрызения, которые я мог чувствовать по отношению к житейским делам.

Простодушный автор, пишущий автобиографию, оказывается в некотором затруднении, рассказывая о друзьях своей юности; он может или представить читателям обширную галерею портретов людей, чьи имена совершенно ничего им не говорят, или создать впечатление, что водил дружбу лишь с теми, кто впоследствии стал знаменитостью. Как я упоминал выше, я был неразборчив в выборе друзей. Многих я сорок лет как не видел и не слышал о них, и их имена на обороте меню не пробуждают во мне воспоминаний. В юности они много значили для меня. Оберегу читателя и представлю только некоторых из друзей, по которым возможно судить о моем поколении.

Джон Сатро, уже появлялся выше на этих страницах в не свойственном ему состоянии.

Подобно Вудрафу со временем он почти не изменился внешне, что всегда необыкновенно и замечательно, как Уотертонский национальный ледниковый парк в Канаде; словно какой-нибудь эксцентричный набивщик чучел сохранил для нас экземпляр некоего существа, переходного между человекообразной обезьяной и человеком, содрав с него шкуру и заменив ее кожей здорового розовощекого младенца, водрузив на голову парик из мягких каштановых волос и ввернув большие невинные глаза, позаимствованные, можно было подумать, у одной из сестер Митфорд[162].

Итак, Джон не был аскетом. Он был человек обеспеченный и уже порядочный bon vivant[163], хотя дома родители держали его в ежовых рукавицах.

Спустя несколько лет Джон вступил в высшей степени респектабельный клуб в Лондоне, членом которого был один из его дядюшек. Чтобы тот не узнал его и не доложил родителям, что он позволяет себе излишества, Джон держал у привратника накладную окладистую бороду и не забывал всякий раз, прежде чем войти в клуб, нацепить ее.

Семья Сатро занимала большой особняк в Сент-Джонс-Вуд, охранявшийся по ночам сторожем, который, бывало, доставлял беспокойство Джону, когда он поздно возвращался домой. Однажды Джон пригласил к себе приятеля, и тот потерял ключ от комнаты. Миссис Сатро не легла спать, пока аварийная команда из фирмы-производителя не сменила все замки в доме. С тех пор никаким приятелям Джона не разрешалось оставаться на ночь. Случалось, что, не получив ожидаемого приюта на Холл-роуд, им приходилось идти аж до Норт-Энд-роуд, чтобы найти ночлег. Но нам хватало времени великолепно повеселиться за ланчем и обедом. Именно там — а не так, как описано в «Возвращении в Брайтсхед», — я впервые отведал яйца ржанки.

Джон — друг на всю жизнь, верный, радушный, а главное, комик; гений миманса. В 1923 году телефон еще представлялся outré[164], и Джон смешил нас воображаемыми разговорами по воображаемому аппарату.

Джон, как никто из всех, кого я знаю, никогда не устает от друзей, не ссорится с ними, но лишь год от году расширяет их круг, завязывая дружбу с представителями обоих полов и всех народов.

Джон — еврей, и легко предположить, что он мог испытывать негодование по отношению к леди Мосли[165]. Однако, когда ее выпустили из тюрьмы, он был готов распахнуть двери своего дома как для нее, так и для любого из ее друзей.

Он говорил голосом многих людей. Собственно, он редко когда говорил in propria persona[166]. Он сам собирается в скором времени написать книгу воспоминаний. Не стану вторгаться на его территорию, покуда он подражает мне, и, рад сказать, с большим успехом.

Оксфордский железнодорожный клуб, создателем которого он был, в восторженных тонах описан мистером Гарольдом Эктоном в его «Мемуарах эстета». Я поздно взялся за автобиографию — будучи уже шестидесятилетним. Многие сверстники успели меня опередить. Лень было излагать в слегка измененной форме анекдоты, когда-то так замечательно рассказанные. Но у меня сохранилось меню первого обеда нашего Железнодорожного клуба 28 ноября 1923 года. В последующие годы, когда мы окончили Оксфорд, наши встречи стали более подготовленными, а количество членов увеличилось за счет друзей Джона, которые в пору образования клуба учились в Кембридже и Сэндхерсте. Повара приглашались из Лондона, на столе появились превосходные вина. Потрясенным машинистам дарили серебряные портсигары, а в пунктах прибытия нас ожидал комитет по организации торжества. Но для первого заседания клуба мы просто сняли вагон-ресторан в поезде Пензанс — Абердин, который проходил через Оксфорд, в Лестере сошли и через полчаса сняли другой вагон-ресторан, чтобы вернуться в Оксфорд. Мы были довольны пятишиллинговым обедом (в те дни это составляло семь перемен). На обратном пути Гарольд произнес речь во славу шеф-повара. Из тринадцати членов, расписавшихся на моем меню (наверняка там были и другие, но ни Джон, ни я не можем назвать их), я за последние двадцать пять лет видел только четверых.

160

От латинского vanus — пустой, ничтожный, суетный.

161

«Упадок и разрушение» (1928).

162

Дочери барона Ридсдейла, которых у него было шесть, все — личности весьма незаурядные; наиболее известна старшая: писательница Нэнси Митфорд (1904–1973).

163

Кутила (фр.).

164

Здесь: бесполезная игрушка (фр.).

165

Дайана Мосли — дочь барона Ридсдейла, апологета германского нацизма в предвоенные годы, и жена сэра Освальда Мосли (1896–1980), британского политического деятеля, бывшего лидера Британского союза фашистов.

166

Собственной персоной (лат.).