В ту сторону

— Чудо сотворили, — сказал Боброву культуролог Борис Кузин. Повел рукой, очерчивая пространство. — Несмотря ни на что, вы сумели это построить.

Бобров благодарно кивнул: все понял человек, слушать приятно. Чего стоило в последние дурные месяцы кризиса добиться того, чтобы камень везли не с Урала, где он втрое дешевле, а из Италии, как положено. А каково было убедить заказчика, что мозаичный пол — не прихоть, не выброшенные на ветер деньги, но необходимость? Здесь каждая деталь выстрадана.

— Знаете ли вы, что сделали? — сказал архитектору Кузин. — Вы создали образ эпохи. Если Башня Татлина — памятник бесплодной фантазии, то ваша вилла воплощает прямо противоположное. Не утопия для масс — а реальность для личности.

Кузин говорил искренне, не льстил, не набивался к Боброву в друзья. Простая мысль о том, что архитектурные каноны воплощают закон — и, следовательно, внедряя римский канон в архитектуру, одновременно внедряешь гражданский принцип в общество, — не могла не прийти ему в голову. Он не обращал сейчас внимания на то, кто именно пользуется данной виллой (вполне вероятно, это не самый честный человек на свете), он лишь отмечал, что в общество привнесен определенный строгий стандарт — и это ценно для культуры.

— Когда-нибудь, — сказал Кузин архитектору, — ваша вилла станет символом порядка в хаотичной стране.

И точно сказал культуролог — других слов не найти. Вот, допустим, иные сетуют, что перестройка не удалась. Да, не абсолютно все получилось, не все мечты воплотили в жизнь. Например, многопартийная система не прижилась — не растет она здесь, что твои пинии. И промышленность не расцвела — напротив того, увяла; а может, и нужды в ней не было. И наука, если уж честно сказать, не впечатляет своими дерзаниями. Но взглянешь на такую вот античную виллу и понимаешь — главное все-таки сделали. Античная вилла стоит крепко, построена на века — и по этой вилле люди станут вести отсчет культурных перемен в стране. Как раздражали мыслящих людей грандиозные проекты диктаторских эпох — все эти стадионы, высотки, башни. И мечталось: однажды архитектор перестройки будет руководствоваться интересами человека, одного, отдельного человека, а не безликой массы трудящихся. Воплотили мечту о свободной личности? Да вот же, извольте убедиться — еще как воплотили! В мрамор одели, колоннадой украсили, позолотой покрыли! Некогда спартанский царь заявил, указывая на своих сограждан: «Вот стены города», — а наши вожди имели полное право предъявить любопытным античные виллы и воскликнуть: «Вот оно, общество!» И нет в этом утверждении ошибки: лучшие люди отчизны получили возможность жить достойно — ас чего и начинать строительство свободной империи, как не с ее фундамента, с обеспечения отцов города и организации их жилища?

А там, где живут отцы города, — там окажутся и культурные люди, можно не сомневаться! Сами придут, прибегут просить подачки, кланяться, вылизывать задницу — вот так и образуется культурное ядро общества. Возле вилл непременно и искусство обнаружится, там где-нибудь неподалеку и свободная мысль пробьет себе дорогу. Важно знать — с чего начать строить общество.

Александр Бланк ходил между гостями — высматривал, с кем бы поговорить, узнать о своей судьбе. Высмотрел Льва Ройтмана, подошел, вдохнул ройтмановский шашлычный бодрый запах. Спросить прямо не сумел, рассказал, что навещал Татарникова, отвез ему свежий номер газеты.

— Татарников? — спросил Лев Ройтман. — Как, он разве жив? А я слышал, позвольте… Я определенно слышал, что Сергей Ильич помер.

— Жив, — сказал Бланк, — жив.

Татарников немного затянул со своей смертью, и даже расположенные к сочувствию люди — и те немного устали. Они уже приготовились пережить горе разлуки, но пребывать в состоянии перманентного сочувствия в течение месяца — невыносимо.

— У меня такое чувство, что я сам болен, — сказал Бланк своему собеседнику, — устал предельно.

— Все взяли на себя, — заметила Наталья Румянцева, она тоже была здесь. — Вам надо сейчас в санаторий и хорошенько отдохнуть. Вам только больничных страстей не хватало.

Да, подумал Бланк, хорошо бы в санаторий. А еще лучше — сказать жене, что еду в санаторий, а поехать с Лилей в Турцию. Визы там, кажется, не нужны. Гостиница в тихой бухте, номер с окном на море. Эмиграция в Израиль — это, пожалуй, чересчур, а отдых в Турции позволить себе можем. Поедем на неделю, забуду этот ад. И там, на отдыхе, придет — само собой придет — здравое решение. Надо решать, но не впопыхах, не в суете, не в этом вечном стрессе.

— Да, — сказал Бланк рассеяно, — отдохнуть. В редакции проблемы. Устал.

— И личная жизнь, — добавила Румянцева, — у вас, оказывается, бурная личная жизнь, Саша.

Она хороша была сегодня, зрелая философическая дама Наталья Румянцева, одетая в античную тунику. Свободные складки струятся по жирной фигуре, алая лента повязана на шее, морщин не видно, волосы густо выкрашены хной, собраны в пучок.

Вдоль дорических колонн пошла Румянцева под руку с усталым Бланком и говорила ему:

— Я поверить не могла. С Лилей? Как странно, как не похоже на вас, Саша.

— Мы давно вместе. — Он хотел сказать «пять лет», но постеснялся: очень долго получалось, слишком долго. Экая привязанность необъяснимая. Сказал: — Мы вместе почти три года.

— Так долго? Вы что же, жениться собрались?

— Как честный человек.

— Саша, голубчик, — и обильный вялый бюст Румянцевой прижался к его плечу, — зачем вам Лиля?

Усталый Бланк изобразил лицом тоску, тоску порядочного немолодого человека, связанного словом. И Румянцева пожалела его, потерлась бюстом о плечо.

— Вы все усложняете! Жизнь мимо проходит! — Румянцева ухватила с подноса официанта бокал, рассмеялась колокольчиком. В античном портике стояла пожилая жирная женщина в алой тунике и смеялась волнующим игривым смехом — так смеялись наяды, — а немолодой, сутулый, седой человек, затравленный спонсорами, измученный семейными драмами, смотрел на нее и кривил рот.

Ишь, тунику надела, с неожиданной злостью думал Бланк, кому ты здесь хочешь понравиться? Мало тебе моих гонораров? Денег в газете нет, а Румянцева всегда при окладе. Последнее унесла, наяда.

Несколько лет назад Румянцева добилась того, что Бланк назначил ее специальным корреспондентом, теперь раз в месяц философическая дама писала в газету размышления о демократии — и забирала полторы тысячи долларов. Тексты эти («вдумаемся, какое будущее ждет наших детей, если мы не скажем им сегодня правду») Бланк ненавидел, но отказать Румянцевой не мог. В интеллигентной Москве считалось, что отказывать Румянцевой нельзя — Наталья Румянцева воплощала все то прогрессивное, за что столичная интеллигенция боролась всю жизнь и что в боях обрела. Колонки Румянцевой выходили в пяти изданиях — очень личные, интимные размышления о правах человека.

— Простите, Наталья, — говорил Бланк в безденежные месяцы, — нечем платить. Потерпите.

— Не понимаю. На радио платят аккуратно, в журнале тоже. Вам не нравится то, что я пишу?

— Помилуйте, как можно, — ив сейф, выскребать последнее, то, что ушло бы на зарплату корректору, верстальщику, курьеру.

— А говорите, денег нет! — и пальчиком грозит, и колокольчиком смеется.

Ну что тебя сюда принесло, думал Бланк, что тебе дома не сидится?

— Дома не сидится, Саша? — спросила Румянцева. — Устали от житейских бурь? Или дела? Кому здесь понравиться хотите?

Бланк отошел от Румянцевой, прошел во внутренние покои виллы, стоял в толпе гостей, любовался новым приобретением хозяина: современное искусство, инсталляция — дохлый цыпленок под лампой. Недурная вещь, радикальная, будит воображение. Бланк смотрел, прихлебывал шампанское, разглядывал приглашенных.

Вдоль елей и дорических колонн текла река гостей, Бланк отметил, что многие дамы одеты в туники. Видимо, хозяин дома разослал приглашения с так называемым дресс-кодом: в конце концов, бал дается на античной вилле, одеться надо соответственно. Двигались гости величаво, ступали неторопливо — вот вступил в залу генерал авиации Сойка, весь в орденах, похожий на легата времен Августа. Проплыли мимо осанистые сенаторы — бритые затылки, тройные подбородки, профили с античных медалей. И редактору даже показалось, что гости говорят на латыни. Неужели к вечеру выучили по две-три фразы? Причуды московского света необъяснимы — вполне могли и латынь выучить. Он прислушался — нет, показалось. Впрочем, думал Бланк, отчего бы высшему свету империи не перейти на латынь? Говорило же некогда российское дворянство по-французски. Надо отличаться от мужиков.