Страница 5 из 62
— Да ты пьян с утра… Да я тебя…
Плохо дело оборачивалось, ой как плохо! Но воистину счастливый был день сегодня у Мышкина. Невесть откуда взявшийся подполковник Артоболевский бочком протиснулся, прикрыл Мышкина, ласково заурчал что-то, уткнувшись в адмиральский погон. И обмякло их превосходительство и обратило к Мышкину обрюзгшее, красное от ветра человеческое лицо.
— Государь… молодцом называл… наградил за усердие, — рокотал снисходительный бас, — вижу, вижу, малый ошалел от радости… бывает. Но, братец, служба… — в голосе адмирала звякнул металл. Мышкин выпятил грудь, округлил глаза. — Вот так, братец, молодцом! Далеко пойдешь!
Их превосходительство довольно хмыкнуло и утопало, Мышкин перевел взгляд на Артоболевского, и странной ему показалась перемена, происшедшая в его благородии. Прищурившись, злыми глазами следил подполковник за удалявшимся адмиралом.
— Рабство и шпицрутены отменили, — процедил Артоболевский. — а все норовят нижнему чину в зубы заехать. Вольно, Мышкин! И уйдем подальше от дворца, а то, неровен час, еще кто-нибудь выскочит. В штаб сегодня можешь не являться. Поручику доложишь, что весь день был в моем распоряжении.
Они перешли на другую сторону набережной и пошли вдоль гранитного парапета к Суворовскому мосту.
— Вот так, господа, — снова заговорил Артоболевский, как будто обращаясь сам к себе, — Россия держит абсолютное первенство по числу генералов! Возможно, если бы их превосходительств строили поротно и использовали на севастопольских редутах, то наши успехи в крымской кампании были бы значительнее. Однако война ничему не научила. Древо генералитета растет и плодоносит. Нас побили англичане и французы. За кем теперь очередь? Впрочем, — Артоболевский словно спохватился, — приказываю: сии слова категорически забыть! Сегодня, Мышкин, на нашей улице праздник. Глядишь, когда-нибудь памятник потомки соорудят: гражданину Мышкину и князю Артоболевскому — благодарная Россия. Где написано? Правильно! Жил когда-то на Руси гражданин Минин, который вместе с князем Пожарским поляков из Москвы выгнал. Учиться тебе надо, унтер-офицер. Давно слежу за тобой: очень ты способный юноша, а в стенографии просто явление необычайное. Мой тебе совет: срочную службу кончишь — и бегом из армии. Теперь, с твоей и божьей помощью, у моей науки — большое будущее. Стенографы пойдут нарасхват, а тебя сам государь благословил. Богатым человеком станешь. Водку пьешь? Нет? Умно.
Маленькая черная кошечка с белыми пятнышками на мордочке и на передних лапах вышла из подворотни, фыркнула и неторопливо пересекла тротуар. Мышкин, не сбавляя шага, углублялся в переулок, а за спиной, удаляясь, затихал голос Артоболевского:
— Дурных примет не боишься? Умно. Но помни, что береженого бог бережет.
Маленькая черная кошечка присела, деловито облизала белые отметины на лапках и, задрав хвост, понеслась по учебному плацу псковской кантонистской школы. Поручик Бутяков строил классы.
— На кухню чистить картошку отправляются, — громко тянул Бутяков, подбирая дежурный взвод, и маленький Мышкин задрожал от обиды, предчувствуя привычный подвох. — Отправляются, — громко тянул Бутяков, — Котовский, Котов, Кошкин, Котофеев, Кошечкин и… Мышкин.
— Га-га-га! — дружно грохнули классы.
— Котовский, Котов, Коткин… — далеко за стенами перекликались часовые.
— Кошкин, Котофеев, — отвечали им голоса с Ладожских бастионов.
— Кошечкин и Мышкин! — ухнул в окно ветер.
— Котовский, Котов, Коткин, — простонал кто-то в соседней пустой камере. «Этого быть не может! — успел подумать Мышкин. — Иль мне все снится? Сон наяву?» — Кошкин, Котофеев, — проворчал дверной замок. — Кошечкин, — скрипнула, открываясь, обитая железом дверь…
— И Мышкин, — сказал, входя в камеру, молодцеватый высокий генерал в гвардейской шинели, и знакомое по портретам бакенбардное лицо генерала чуть иронически улыбалось.
— Вот и свиделись, — сказал генерал. — Однако у тебя тут прохладно. Пожалуй, шинель снимать не буду. Не возражаешь?
Генерал опустил железную койку, сел на краешек у стола, напротив Мышкина.
— Ты хоть бы встал для приличия, — ленивым голосом продолжал генерал. — Все-таки я гость и старше тебя по возрасту… Да ладно, сиди, в ногах правды нет. Впрочем, есть ли она вообще, одна правда для всех? Говоришь, я стоял перед тобой? Не помню. И чего ты на меня волком смотришь? Давай запросто, без чинов. Зови меня Александром Николаевичем… Я же лично тебе ничего плохого не сделал. Даже двадцать пять рублей приказал выдать. Не в деньгах счастье? Но царская милость помогла тебе делать карьеру. Ведь получил же ты пост правительственного стенографа. Чего ж тебе еще было надобно?
— А вы купить меня думали? — усмехнулся Мышкин. — Двадцать пять рублей в зубы, сиди и помалкивай? Или новый манифест хотите подписать? Чтоб, значит, каждому крестьянину и мастеровому казна выдала по двадцать пять рублей… То-то будет ликование среди российских либералов!..
— Речей не произносить! — взмахнул рукой генерал. — Твою речь на суде я читал. За прямоту хвалю. Мыслей не одобряю. Я о другом тебя спрашиваю: вот прежде чем ты в социалисты перешел, разве сомнения тебя не одолевали? Ведь раньше ты хотел принести пользу народу на государевой службе, не так ли? Значит, была у тебя надежда, что возможен для России и мирный путь: конституция, реформы…
— О чем это вы? — Мышкин даже рассмеялся. — Или вы меня за дурака принимаете? Ну посудите, какие могут быть надежды на реформы и конституционные иллюзии после того, как я стенографом в суде и в земствах работал? Я там такого насмотрелся… Большую школу прошел! В ваших учреждениях мошенник на мошеннике сидит и все открыто воруют. И подобный порядок вещей в первую очередь вам выгоден, Александр Николаевич!
— Что ж, спасибо за откровенность! Значит, по-твоему, ничего хорошего для России мне сделать не удалось? А посему ты и революцию учинить задумал?
— Революцию нельзя «учинить» по одному лишь моему желанию. Перед нами, социалистами, стояли другие задачи: надо было разрушить существующий порядок, чтобы крестьянин получил землю и возможность самостоятельно решать свою судьбу. Какой общественный порядок предпочтет народ — дело самого народа. А для этого надо было просветить мужика. Я книги печатал, хорошие книги. Мои товарищи несли их в деревни…
— Помню, было такое дело. Напялили студенты рваные армяки и направились «в народ». Что же из этого вышло? Не Архипка ли с Егоркой, заслышав смутьянские речи, первыми бежали к становому? Значит, не дорос еще мужичок до хороших книг. Я, государь-император, лучше знаю свою страну. Мой манифест Россия приняла с благодарностью…
— Я сам сын крестьянина, но на суде открыто заявил, что я против реформы…
— Полагаешь, не надо было освобождать крестьян?
— В темноте и невежестве вы народ держите, и поэтому вначале ничего мужик толком не понял. Разве вы освободили крестьян? Вы их бессовестно надули! Крестьяне получили волю, да без земли. Что делать с волей, когда жрать нечего? Оставалось только продавать себя тому же помещику да глушить горе в кабаках. Воля крестьянская в трактире заложена: нынче вся Россия пьет, вся Россия продается «на вынос и распивочно»… Мастеровой и крестьянин закладывают последнюю рубаху — купцы и мироеды наживают миллионы. Вы выдумали так называемое «переходное состояние», когда помещик сек мужика руками урядника, когда все перепуталось так, что если бы и нашлась какая-нибудь льготная для народа крупица, то ею нельзя было воспользоваться. Кто заседал в земствах? Крестьяне? Нет, те же дворяне и становые. Характерно: иногда вы пытались кое-что сделать для народа, но никогда — через народ. Можно ли было дальше терпеть это насилие, прикрывающееся устарелой формой божественного права?
Тут поднял император царственную руку, перебил Мышкина: