Страница 23 из 62
Нас с Сергеем заперли в сарае, да самый молодой из конвойных шепнул, что замок вешать не будут, так, для приличия, двери палкой подопрут. В полночь мы свободно ворота отворили и к утру верст двадцать отмахали. Как раз к поезду на станцию успели. Отсюда мораль, господа: мужика не надо бояться. Мужик не выдаст.
…Никак не удавалось Мышкину переговорить с Войнаральским. Порфирий Иванович ни на шаг не отходил от Кравчинского. Они сидели, отделившись от общества. Войнаральский что-то горячо доказывал Сергею Михайловичу. Кравчинский ничего не пил, покусывал губы и нервным движением пальцев ломал спички.
Мышкин и Супинская покинули общество так же незаметно, как и появились. На их исчезновение никто не обратил внимания.
Они возвращались по ночному Арбату. Накрапывал дождь, в лужах отражались огни редких газовых фонарей. После шумной компании странным казалось, что обыватели мирно спят в своих домах и не подозревают о грядущих событиях.
— Зачем Кравчинский приехал из Питера? — спросила Супинская.
— Ему нужны помощники. Готовят чей-то побег из тюрьмы. Но, — с неожиданной для себя горечью добавил Мышкин, — в подробности сего предприятия посвящены лишь избранные. Мы же не из их числа.
— Ты обиделся, как ребенок, — мягко сказала Фрузя и попыталась дотянуться до его лица. Мышкин резко отстранился.
Да, он обиделся. В конце концов, когда речь идет об освобождении товарища, когда наконец затеяно настоящее дело, то почему-то забыли, что Мышкин не только удачливый предприниматель-типограф, он в первую очередь военный, унтер-офицер. Он умеет владеть оружием, смел, энергичен. Никто не понимает, что он, Мышкин, рожден для действия, а не для разговоров.
«Россия казалась нам тогда пороховой бочкой, — отстукивал он Попову. — Требовалась лишь искра».
«Противоречишь самому себе, — отвечал Попов. — Давеча говорил, что четко понимал расстановку сил».
Тонкие книжки для брошюровки отправлялись в Пензу. В Саратове открылась «сапожная мастерская», куда под видом башмачного товара Мышкин переправлял ящики с готовыми листами толстых книг. Саратовской мастерской заведовал мастер Пельконен, к нему на помощь уехали Юлия и Елена Прушакевич.
Несмотря на поддержку Саратова и Пензы, положение в типографии было крайне напряженным. Для печатания нелегальной литературы не хватало людей. Мышкин совсем забросил стенографию, днем правил корректуру, а по ночам, запершись в «секретной» комнате вместе с Супинской и Фетисовыми, изготовлял бланки фальшивых паспортов и других подложных документов.
Ермолаева и Заруднева набирали «Историю одного из многострадальных» (сокращенный перевод с французского «Истории одного крестьянина» времен революции 1789–1794 годов) в общем зале. Это было рискованно. Новым рабочим, в спешном порядке принятым с улицы, Мышкин не доверял. Наборщица Левшина проявляла излишнее любопытство к «секретной» комнате. Мышкину пришлось намекнуть на свою интимную связь с Фрузей. Но это возбудило еще большие подозрения. Действительно, если «секретная» предназначалась для ночных свиданий, то при чем тут супруги Фетисовы? В довершение всего цензура конфисковала ранее официально разрешенные брошюры «Об отношении господ к прислуге». Это накалило обстановку в типографии. Девушки передавали, что Левшина распространяет слухи, будто хозяин печатает «запрещенное». Рабочие боялись, что их привлекут к уголовной ответственности за «недоношение властям». Входя в общий зал, Мышкин ловил на себе косые взгляды.
Неприятный осадок оставил разговор с цензором. Цензор был предельно вежлив, по категоричен. Конечно, он сочувствует господину Мышкину, понимает, что типография несет материальный ущерб, однако ничего поделать не может: весь конфискованный тираж уничтожен. Мышкин сказал, что будет жаловаться, слава богу, он вхож к его превосходительству. Цензор тонко улыбнулся и вскользь заметил, что давно не видно Ипполита Никитича в комитетах; какие неотложные дела мешают вести стенограммы? Его превосходительство наверняка помнит услуги, оказанные господином Мышкиным, только в данном случае указания исходят от другого ведомства. Мышкин поспешил откланяться. Что ж, цензор недвусмысленно предостерегал: типографией заинтересовалось жандармское управление.
Войнаральский нервничал, чертил тростью по земле. Скамейку напротив занимал подозрительный субъект. Мышкин выразительно посмотрел на субъекта. Войнаральский понял, и они перешли на боковую аллею.
— Из Саратова сообщают, — заговорил Порфирий Иванович, поминутно оглядываясь, — за мастерской Пельконена установлена слежка.
— Послушай, — вспылил Мышкин, — паши «сапожники» ради приличия сшили хоть пару сапог?
— Ты завалил их готовыми листами, — смущенно ответил Войнаральский. — Посланцы Ковалика требуют все больше книг.
— Хороши конспираторы! Открыли мастерскую, ежедневно получают какие-то ящики, в дом приходят неизвестные люди, работа кипит, только забыли самую мелочь — шить сапоги. Просто удивительно, почему полиция так поздно проявила любознательность. А если обыск? Ниточка приведет в Москву. Надо ликвидировать саратовский филиал, уничтожить или вывезти листы.
— Давай без паники, Ипполит. Наши предупреждены, приняты меры…
Войнаральский долго успокаивал Мышкина. Он сказал, что сам поедет в Саратов. А Мышкин пока отправится в Рязань — стенографировать очередной съезд земства: революции нужны деньги.
ЗАПОМНИЛОСЬ:
бледное, усталое лицо Фрузи, синева под глазами, легкий кивок — и девушка опять склонилась над корректурой (некогда даже попрощаться); скандал в печатной. «Что мы, крепостные, — надрывался мордастый парень, наборщик из новеньких, — я квас пил, и опоздать нельзя на десять минут!»; цепкий взгляд Левшиной, плотно сжатые губы, кажется, сейчас с них сорвутся ехидные слова: «Благородные люди женятся!» (одно хорошо: она, как ни странно, преисполнилась сочувствием к Супинской, — бедная девочка, совращенная коварным хозяином); дом сотрясает мерный перестук печатных машин; с двумя туго набитыми чемоданами (готовые оттиски) Мышкин спускается с крыльца, оборачивается, смотрит на окно «секретной» комнаты (вдруг Фрузя выглянет, махнет рукой, — нет, не догадалась, на подоконнике красный цветок — условный знак, что все в порядке); у ворот на скамейке дремлет сторож, накинув на плечи зимний тулуп (начало июня, а старику холодно); «До скорого свидания, барин», — сонно бормочет сторож; Мышкин кладет чемоданы в пролетку, извозчик дергает лошадь; ветер гонит по Арбату пыль, обрывки грязной бумаги; гремит, бренчит по рельсам вагон конки, и что-то кольнуло в груди — с недобрыми предчувствиями Мышкин покидал Москву.
Через несколько дней он заглянул на городскую почту. Его ждала телеграмма из Москвы: «Дом в Саратове сгорел. Поляк Фруза». Это означало, что полиция «накрыла» мастерскую Пельконена.
Мышкин тут же купил билет на ночной поезд.
…Той же ночью, в поезде, Мышкин увидел сон, который впоследствии повторялся много раз и обрастал новыми подробностями. Этот кошмар преследовал его в Петропавловке и Новобелгородском централе, и иногда Мышкину казалось, что все приснившееся случилось с ним наяву…
Старый дворник дома Орлова стучится в купе (потом он открывал двери камер, и ключи звенели у него на поясе), на плечах — зимний тулуп, а в руке он держит красный цветок.
— Барин, вам девушка велела передать, — он протягивает Мышкину цветок, а глаза старика скованы дремотой; веки опущены, не смотрит он на Мышкина.
— Ее арестовали? — кричит Мышкин и в ужасе замолкает на полуслове: он проговорился, выдал, теперь сторож донесет в полицию.
Слепое лицо дворника кривит усмешка:
— Неведомо, барин, много народу в дом понаехало; и чего их в Москву гонит? Обещали «Святое писание» печатать, обманули старика… Вся зала краской провоняла. Другие хозяева объявились, говорят, музыку в залах устроят, как при покойном Петре Андреевиче.